Михаил Попов - Большой укол

Я медленно брел по улице вверх от порта в сторону рисующейся на фоне бледно–голубого неба столовой горы. Сначала я попал в район занятый, судя по всему, виллами мусульманских купцов — глухие белые стены, высокие каменные заборы, затянутые ажурными решетками, окна. Ни одной бродячей души. На каждом перекрестке пара–тройка патрульных. Надо понимать, что под наблюдением держится не только порт, но и город.

Мусульманский район обрывается у мутной речки, тащившей свои воды под сводами прибрежных чинар. На замусоренном берегу ютилось в драных кожаных палатках и под повозками, на высоченных колесах, несколько семей, неясного происхождения. Чумазые дети плескались в мутной воде, страшные косматые старухи слезливо пялились на закопченные чайники, висевшие над бледным костерком.

Я попробовал прикинуть, где бы мне было удобнее через эту речушку перебраться, но из–за наклоненного над водой ствола возник человек, цвета хаки, с карабином наперевес и молча велел мне сменить курс. И я понял, что двигался в правильном направлении. Кроме того, мне пришлось оценить, насколько хорошо здесь подготовились к моей встрече. Одно неосторожное движение и они меня застрелят.

Но как бы там ни было — я выбрел в район базара — сестру мне увидеть необходимо.

Базар, как базар, кучи знакомых и незнакомых плодов, повсюду мелькают белые штаны и черные платки, качаются весы торговца специями, дерутся петухи, плывут, наслаиваясь дымы от мест открытой готовки. Стоит плотный, без приливов и отливов, гул. Я провел в торгующей и покупающей толпе часа два, высматривая человека, с которым можно было бы заговорить. Сначала мне понравился торговец кумганами и чеканными блюдами. Своим спокойствием, монументальным восседанием. Но приблизившись и осторожно присмотревшись, я понял — он находится в состоянии глубокого наркотического одурения. Интересно, как ему удается в таком состоянии торговать? Потом я остановил взгляд на молодом человеке в белых одеждах, чистой налобной повязке, с внимательным, живым взглядом. Он прижимал к груди нечто похожее на большой пергаментный свиток. Исследовав его поподробнее, я засомневался, свиток ли он так бережно прижимает к груди? Что–то было в нем от компактного гранатомета.

И потом, с чего начать разговор? Что спросить, когда сам не хочешь, чтобы кто–нибудь догадался о предмете твоего интереса. Местного наречия я не знал, арабского языка тоже, не говоря уже о тайском, или китайском. Английский выдал бы во мне иноземца. Любопытный иностранец фигура слишком приметная, если не сказать, подозрительная.

Вторую, сонную половину дня я провел в колоннаде старинного храма. Каким богам он был воздвигнут, не знаю. Улегшись на теплые, пыльные камни, я вытащил из своего мешка деревянную чашку и поставил рядом с собой. Четыре финика, четверть лепешки и шипастое, припахивающее почему–то сырым мясом, яблоко, вот что было даровано мне в уважение моей святости. Что ж, знали мы и более судные времена.

В последующие три дня я питался, в основном, слухами. Они и сами по себе были не слишком отчетливы, а перебираясь через мой языковой барьер, утрачивали большую часть своего живого веса. Какие–то словесные тени, в обнимку с фигурами умолчания, бродили вокруг меня на базаре, в порту, в толпе нищих, к которой я молча пристал возле своего храма. Сначала удалось уловить только одно — тревожный фон этих перешептываний и перемигиваний. К чему относятся вооруженные люди на каждом углу, я догадывался, скорей всего, их интересую я. Но что обо всем этом могли знать торговцы и рикши или, например, вот этот одноглазый и босый водонос. Почему он пугливо оглядывается в сторону столовой горы и многозначительно поднимает мокрый палец, шепча фразу, в конце которой мне мерещится относительно знакомое слово — «сагиб».

Просветил меня разговор двух моторикш на автозаправке. Как люди, общающиеся время от времени с иностранцами, они привыкли пересыпать свою речь английскими оборотами. Услышав знакомое слово я, проходивший согнувшись мимо, остановился и прислушался. Они продолжали нарезать шустрыми языками несусветный салат и вдруг, меня осенило. Оказывается Ага, хозяин острова, мертв! Сверх того — молодой султан женился, но его супругу никому не позволено видеть. Такая вот невидимая пара. Шофера недоумевали, почему все происходит так. Ведь принц не мусульманин. Свадьба правителя могла стать большим праздником для подданных.

Я‑то знал почему, но, кажется, мне это не поможет. Потому что возле автозаправки затормозил один из тех армейских джипов, что лениво колесили по городу и выбравшийся из него бабуин в сержантских нашивках, крикнул мне:

— Эй, ты!

Я сделал вид, что не понимаю в чем дело, и медленно побрел прочь.

— Стой!

Клацнули затворы, замурлыкали моторы мотороллеров, торопливо уползающих с заправки.

Ладно, подумал я, и остановился.

— Иди сюда, — было сказано мне, все на том же плохом английском, — иди, садись в машину.

Ошеломленный генерал был низвергнут в темный, низкий, опутанный толстыми кишками коммуникаций, подвал. Захлопнулась железная дверь, чиркнула задвижка. Честно говоря Владислав Владимирович не ожила подобного поворота событий. Представлялся ему длинный, подробный, идейный поединок с представителем научного зла. Мальтийский гражданин должен был проявить уважение, если не к чину генерала, то к его проницательности. Выходка мистера нарушала представление мыслителя в погонах о правилах поведения сторон в концовке запутанного, криминального сюжета. Сколько презрения и небрежности было в скороговорке, которой он сообщил детали своего безбожного промысла. Вместо того, чтобы презирать разоблачителя, он имел все основания восхититься им. Не восхитился. Ах, да, у него роды. Это отчасти извиняет его, но с другой стороны, усугубляет ту же вину. Эти роды генерал и рассчитывал не допустить своим огорашивающим поведением и заранее продуманными речами. Локей, отсылкой в крысиную клоаку как бы сказал ему: да, парень, ты что–то понял, понял больше других, может быть, ты даже все понял, но мне на тебя плевать, вместе с твоей проницательностью.

Что же там такое появится сейчас на свет, ежели он позволяет себе так себя вести. Он не может не понимать, что через какие–то часы, максимум сутки, район будет оцеплен, дом взят под прицел, в случае нужды, бомбардирован. Он не знал и не может знать, что Колпаков с Бубновым получат информацию о местонахождении шефа, только завтра утром, так что он не имеет возможности рассчитывать даже на эти сутки. Он уверен — все решится раньше, ему все равно, что заготовил против него генерал. Он рассчитывает испариться из своей малометражки, или сделаться неуязвимым для любого оружия?