Михаил Попов - Колыбель

— Играй, гормон.

— Она тоже ко мне, как бы это сказать, склонялась, но не так жарко, как я. Сканировала и остальную поляну по ходу. И был у меня друг.

— Поня–атно!

— Конечно, понятно, любовная геометрия везде одинакова. Мы с нею часто ссорились, и всегда казалось, что окончательно.

— И манит страсть к разрывам.

— И опять ты прав.

— Это Пастернак.

— Наш курс послали на картошку. Там мы в очередной раз поссорились. Она — и для того, чтобы потрепать мне нервы, и просто по устройству характера — легонько пофлиртовывала туда–сюда. Друг вызвался поговорить с ней, вроде как видя мои страдания.

— Опять все понятно.

— Да я и не собирался тебя поражать необычностью сюжета. Его сила в его банальности. Друг не удержался. И как–то в роще неподалеку от нашего барака, возвращаясь с поля, в общем…

— Можете дальше не бередить, сразу мораль.

— Я не сразу узнал об этом. Но узнал. Не от него, но он признался. Проклинал себя, и было видно, что искренне. Я чуть не свихнулся, понятно, не ел месяц, нарушение мозгового кровообращения и так далее. Мы с ней расстались. Любовь не прошла, но быть вместе было невозможно.

— Мораль, мораль, дядя Саша!

— Друг потом воцерковился. Святее святых сделался. И вот я что думаю: он вымолил себе прощение. Искренне, как ты говоришь, раскаялся, совершенно искренне, и среди прочих своих грехов снял и этот.

— Ну да. Если раскаялся, искренне раскаялся…

— А я?

— В смысле?

— Он раскаялся, но мне–то все равно больно. Моя жизнь все равно уничтожена. Мне что делать? Просить о прощении? За что? Я был виноват только в том, что любил слишком сильно. Но Бог есть любовь, сам говорил.

— Не я это говорил, не только я.

— Не отвиливай, Денис. Только не надо мне сейчас про то, что я плачу за грехи предков, или про то, что на свете много такого, что и не снилось нашим мудрецам.

— Ответ есть — и давно, и исчерпывающий.

— Какой?

— Тебе, как атеисту, не понять, как говорится, но попытайся. Ты ведь считаешь, что этим вот миром, в котором мы сейчас с тобой на раздолбанном, довоенном еще, наверно японском, катере везем в отдаленный тропический отель кока–колу и прочую ерунду, все исчерпывается, никакого другого мира нет.

— Его и правда нет.

— Так вот если так, то и ответа на твой вопрос нет. Если не допускать мысли о том, что есть мир иной, где и будет выдано каждому по заслугам, все, каждое действие, будет взвешено, все происходящее здесь всегда будет казаться кровавым, тупым абсурдом. Хоть в Чертанове, хоть на экваторе.

— Так и знал, все сведется к тому, что ты ничего не смеешь требовать здесь, даже справедливости, живи, томись, терпи, потом, когда уже умрешь, тебе заплатят. Не заплатят! Нету там ничего!

— Есть, есть, дядя Саша. Ты знаешь, я однажды смотрю в телевизор, фильм про Освенцим или Майданек, а там бульдозер ковшом сваливает в яму худые, вялые человеческие трупы, и знаешь, какая у меня мысль сильно–сильно вдруг, отчетливо проступила?

— Какая еще при таком зрелище может быть мысль?

— А я понял: только если Он есть, все это может быть… ну, не оправдано, конечно, не то слово. Я хочу сказать, что у него никто, даже самый ничтожный, забитый под гусеницу издохший мозгляк забыт не будет. Ничто не окончательно, никакая здешняя несправедливость не неотменима. И тракторист, и тот, кто приказал трактористу, и тот, кого спихивают в яму, они все…

— Чего ты вскочил?

— Что это, дядя Саша?! Что вы молчите, дядя Саша?!

— Молись, Денис, молись. Молись, наш трактор приехал.

Денис осторожно открыл правый глаз. Левая часть лица была утоплена в песок, и он ее не чувствовал. Первое, что увидел, — тоже глаз. Дергающий веком, чтобы стряхнуть песчинки. Денис сообразил, что это глаз лежащего напарника.

— Кто это там? — спросил шепотом напарник, и стало понятно, что они не одни. Над ними кто–то высится. Высится и молчит. Угрожающе? Не понять, но все равно страшновато.

— Кто это? — спросил тоже шепотом Денис.

Дядя Саша в ответ вдруг то ли засмеялся, то ли зачихал, засыпая песком глаз напарника.

— Не знаю.

Высящаяся фигура издала несколько звуков и, судя по перемещению теней, села. Лежащие замерли. Обоих посетила одновременно одна и та же протестующая мысль: а, собственно, откуда этот страх–то? Я жив, мы оба живы, надо только разобраться, что это за человек, да и все.

Дядя Саша, подтянув левую ногу и оттолкнувшись правой рукой, сел. Денис, выждав пару секунд и убедившись, что ничего с напарником не случилось за это, сделал то же самое. И вот они в четыре глаза рассматривают сидящего перед ними на корточках большого, коричневого, по пояс голого дикаря. Что это дикарь, понятно и без дополнительных размышлений. Натуральный, кажется. На работающих под экзотику местных фолк–актеров они и в своем отеле, и в других заведениях островной линии насмотрелись.

Да, кажется, натуральный. Но все же… Никаких торчащих в прическе перьев, никаких ожерелий из ракушек на мощной шее. Из одежды — набедренная повязка из сухой травы. Мощные ладони на мощных коленях. На большом скуластом лице немигающие черные, удлиненные к вискам глаза. Выражение их неуловимо.

— Хеллоу, — сказал осторожно дядя Саша, и они с Денисом одновременно поняли, что сидящий не понимает их.

Откуда в этих сугубо туристических местах такой дикарь?

— Что будем делать? — почти не разжимая губ, спросил дядя Саша у Дениса, улыбаясь сидящему.

— Меня больше интересует, что он с нами сделает, — еще менее артикулированно ответил Денис, осторожно скосив взгляд. Пляж как пляж. Широкая полоса белого песка. Метрах в тридцати от воды — строй пальм, наклонившихся в сторону моря.

— Ты сразу–то не скули, может, это и не каннибалы, — усмехнулся дядя Саша и начал медленно подниматься, отряхивая песок с мятых клетчатых шорт.

Напарнику его решительность казалась немного рискованной: а как это воспримет дикий человек?

— А почему во множественном числе? — спросил Денис, оставаясь сидеть, и в этот момент увидел, что из прибрежных зарослей вышло несколько дикарей в набедренных повязках и направляются в их сторону.

Первый дикарь встал и замахал мощными руками, обращаясь к ним и предлагая обратить внимание на свою находку.

Строение представляло собой поставленный кругом плетень, накрытый огромной вьетнамской шляпой из сухой травы. Сквозь широкие неровные щели было видно, что снаружи плотной стеной стояли полуголые люди. Мужчины, дети, женщины. Стояли молча, пропитывая дыханием плетень, блестя глазами.

Потерпевшие кораблекрушение сидели на глиняном полу, оглядываясь и судорожно почесываясь.

— Дикари, — с нервным смешком произнес Денис.

Дядя Саша приложил палец к губам.