Михаил Попов - Ларочка

— Не мешай, Лариса, не мешай мне! — Голос у мамы был такой, что девочка совсем растерялась. Она не отказалась от своей идеи порадовать домашних, описанием удивительного события произошедшего только что с нею, ее не так–то легко было сбить с выбранного курса, она лишь решила слегка поменять порядок радуемых.

Выскочила в упоительно затхлый полумрак коридора, и взорвала его.

— Папа!

Николай Николаевич Конев сидел в комнате, называвшейся «зал». Сидел в продавленном кресле из чешского гарнитура с деревянными подлокотниками, под торшером: два опрокинутых ведерка из крашеного картона. Он был в домашних штанах, подтяжках, голова очень круто поникла и была схвачена обеими руками самым отчаянным образом.

— Папа, послушай!

Капитан не мог слушать, его расплющивало неизвестное горе, и, кажется, еще и смешанное с позором. Ларочка, конечно, не отметила про себя именно эти особенности отцовской позы, она просто удивилась тому, как он странно сидит. Может, устал?

— Папочка, я тебе сейчас что расскажу!

— Не сейчас Ларочка, не сейчас.

— А когда? — Искренне, и требовательно удивилась шумная школьница.

— Не сейчас, Ларочка, не сейчас.

Дочь очень удивилась. Папа никогда ей ни в чем не отказывал. Она знала, что папа ее любит, ей было приятно знать, что он ее любит, но вместе с тем, она не раз слышала от мамы, что отец у них «тряпка» он вообще не способен отказать женщине, ни в чем, если она его хотя бы чуть–чуть попросит. И вот теперь, папа отказывал ей.

С ума сойти!

Когда рассчитываешь на полную безотказность, то даже мягкий отказ сбивает с напора и ритма.

— Что же мне, к бабушке пойти? — Вслух высказалась школьница.

В ответ на это капитан Конев только странно дернулся, и еще сильнее сцепил пальцы на затылке.

Папа, явно испуган. Ларочка знала, что ее папа «боевой офицер», но, при этом привыкла к мысли, что его очень легко поставить на место, которое предусмотрено для него в семье. И мама, и бабушка легко проделывали эту операцию, и дочь капитана знала, что и ей по наследству перейдет это право.

Ларочка не выбежала из «зала», а вышла медленно, размышляюще, прикусив губы. И увидела в дверном проеме Викторию Владимировну, она как в ни в чем не бывало, гладила на веранде, расположив гладильную доску у решетчатого окна, закрытого с той стороны бесплодным виноградом. Бабушка орудовала утюгом, прицелившись глазом в его поблескивающий нос, и что–то брезгливо напевала.

Вот ей она все и расскажет, решила школьница. Правда, желание поделиться невероятным событием из своей жизни, уже начало потихоньку уступать желанию разобраться в том, что происходит в семье.

Тихо выйдя на веранду, она остановилась.

Виктория Владимировна отметила ее появление периферическим зрением, но не стала уделять меньше внимания глажке. Даже поднесла ко рту утюг и плюнула ему в дно.

Ларочка молчала, обдумывая с чего и как начать. Бабушку, она не только любила, но и уважала. В свои сорок восемь лет Виктория Владимировна сохранила в себе больше женского начала, чем ее, все отдающая работе и семье дочь, в тридцать. Работала в парикмахерской, называла его «салоном красоты», и вела себя там верховной жрицей, хотя не считалась особо талантливым мастером ни среди коллег, ни среди клиентов. Но попробовал бы кто–нибудь ей об этом сказать в глаза.

— Ну, что Лариса, что тебе нужно, дочка? — Ларочке нравилось, когда бабушка называла ее так.

— Ты знаешь, Вика (бабушкой Виктория Владимировна называть себя запрещала), сегодня такое случилось!

— Да знаю, знаю.

Ларочка открыла рот.

— Знаешь?

— Конечно.

Бабушка снова плюнула в утюг.

— А кто тебе сказал?

Виктория Владимировна повернулась к ней, поставив утюг на расплющенную юбку. Наклонилась к внучке, подавляя мощным черноглазым взором.

— Я вообще все знаю наперед. Ты сегодня перешла в четвертый класс, правильно?

Ларочка не успела возразить. Бабушка своей простой, однозначной правотой перебила ее столь необыкновенную историю в том тихом дворе за железной дверью.

Тут еще сзади раздался такой звук, как будто весь дом вдруг поставили на пилораму и начала распиливать. Мама пронеслась по темному коридору в «зал» и накинулась там на капитана Конева и так на все согласного.

Виктория Владимировна прорычала несколько непонятных слов и решительно пошла вглубь дома.

— Ну, хватит, хватит! Что теперь делать, надо же как–то жить.

Ларочка вздохнула. Взгляд ее упал на гладильную доску — юбка сгорит! Она схватила утюг, поставила его на специальный плоский камешек, осторожно, чтобы не обжечься. И заметила вдруг, что утюг не включен, вилка волочиться по полу. Зачем же тогда бабушка на него плевала?

А из недр дома доносился звук мучительного, с закушенными рыданиями, и сдавленным беспросветным воем (мама Нина) скандала, поверх которого то и дело всплывало уверенное, повелительно успокаивающее мнение бабушки.

— Надо как–то жить!

Так ничего в тот день и не выяснилось. Взрослые не подпустили Ларочку к логову своих разборок, и действовали настолько консолидировано, что она даже зауважала их общую слезоточивую и невразумительную тайну. Было понятно, что они ни официально хором, ни сепаратно поодиночке не сообщат ей ничего. Ладно, решила она, не сегодня так завтра, кто–нибудь проколется, правда проклюнется, так уж бывало не раз. А пока она им сама им отомстит, то есть ничего не скажет о своем приключении в холодной кочегарке, то же ведь было интересно, а они пусть не знают, дураки.

Свой секрет Ларочка решила опробовать на подружках, на таких же капитанских дочках, как и она сама, благо офицерские семьи в ту пору расцветали как клумбы благодаря неусыпному пригляду партии и правительства. Ларочка была главой выводка одногодок, и по ее сигналу все имевшиеся поблизости Наташи, Лены и Кристины собрались в «штабе», покосившемся, вросшем в землю жестяном вагончике, давным давно забытом строителями.

Сошлись, готовые приобщиться. Затаив дыхание, выпучив глаза, кто простодушно, кто лукаво их прищурив.

— Так вот. — Начала Ларочка. Описала улицу, по которой шла домой, описала мужчину, предложившего ей конфетку, и все офицерские дочки заявили, что узнают его, даже из тысячи. Девичье дыхание сделалось чаще, когда пошла речь о закоулках, по которым мужчина с олимпийскими кольцами на кармане, вел Ларочку в укромное место. И чем чаще Ларочка повторяла, что ей было совсем не страшно, тем затаеннее становилось дыхание слушательниц.

Растягивая удовольствие, она замолчала, победоносно оглядывая подружек, она очень остро переживала факт своего превосходства над этими десятилетними, и даже постарше, клушами.