Михаил Попов - Ларочка

Карапет не стал отвечать на этот немой вопрос и правой рукой нанес по левой щеке победителя сильный удар. Пызина бросило к косяку, и он отступил внутрь кабинета, уронив папку и прижимая руку к скуле.

— Карапет, Карапет, Карапет! — на разные голоса заговорил предбанник. Мститель еще несколько раз свирепо выдохнул, сделал несколько быстрых приставных шагов вправо, как балетный, покидающий сцену после удачно выполненного номера, и выскочил вон из главной редакции.

Михаил Михайлович вызвал к себе Ларису. Усадил в кресло. Предложил курить. Лариса чувствовала, что сейчас этот большой мужчина ей доверится, и ей было приятно сознавать, что ему в данной ситуации не к кому больше обратиться.

Выяснилось, что Николай Николаевич «встал на формальный путь». То есть, сняты побои, диагностировано сотрясение мозга, написано заявление в милицию, в прокуратуру, ЦК ВЛКСМ поставлен на ноги.

— У нас пока что еще советская власть. — Развел сильными и несчастными руками шеф, и по его тону было трудно понять, какой смысл он вкладывает в свое заявление.

Лариса кивнула, прищурившись выпустила аккуратный клуб дыма из своих совершенно здоровых легких. И сообщила шефу, что вся Москва гудит, со всех этажей к Карапету идут делегации со словами поддержки, московские армяне готовят какое–то заявление.

Щеки шефа все более обвисали после каждого слова. Опускались углы рта, и края бровей.

— Боюсь, что до суда дойдет. Я пытался воззвать, но Пызин закусил удила. Его тоже надо понять. Кто, говорит, власть, мы или они.

— Кто «они», армяне?

Михаил Михайлович мощно поморщился.

— Какие армяне, вообще — они!

— Либералы?

— Ну-у…

— Диссиденты?

— Послушайте…

— Евреи?

Михаил Михайлович поднял со стола широченные ладони.

— Пусть уж лучше армяне.

И тут же смутился, ему было неприятно, что из его уст прозвучала эта фраза. Он боялся за свою стерильную в этом отношении репутацию.

Лариса снова выпустила клуб дыма, как бы уже пропитанный какими–то предварительными мыслями, сообщив своему прищуру немного комиссарский оттенок.

— Вы считаете, что суда не избежать?

— Нет, закусил удила, мы или они! — И очень тихо добавил. — Кретин!

— Но Михаил Михайлович, если Карапета осудят…

— Два года колонии, я наводил справки.

— … если его осудят, я вам гарантирую все, вплоть до «Голоса Америки», даже и справки наводить не надо.

Шеф навалился на стол, максимально приблизив огромное, рыхлое лицо к собеседнице.

— Скажите вашему правдолюбцу, что он бил Пызина не кулаком, что он дал ему пощечину открытой ладонью. Это был не хулиганский мордобой на рабочем месте, а творческий спор внезапно перешедший на язык символически оскорбительных жестов. У нас здесь символизм был, а не реализм, черт побери!

Лариса дала понять шефу, что она все поняла.

— Хорошо, Михаил Михайлович, я попытаюсь, сделать все возможное.

Трудней всего, как ни странно, пришлось с самим Карапетом. Он хотел пострадать.

— Да, я дал ему по морде, да, на рабочем месте, да, кулаком! Вот этим кулаком. Пускай судят, я хочу, чтобы на меня надели наручники. Я хочу в тюрьму. Все приличные русские люди сидели в тюрьме.

Тойво с Милованом иронически переглядывались, Галка и Тамила Ивановна причитали, восхищенно и озабочено, разве что не по–армянски.

Как тени промелькнули Голубев и Воробьев. Один мгновенно пожал предплечье Карапету, другой запястье — держись, борец!

Лариса вела допрос свидетелей.

— Где вы были в тот самый момент?

— Я уже ушел. — Спокойно ответил Прокопенко.

— Ну, да, я забыла, у тебя как всегда все в порядке. Человека посадят, а у тебя все в порядке.

— Я хочу, чтобы меня посадили! — Коротко вскинулся Карапет, уговаривающие руки Галки и Тамилы Ивановны усаживали его обратно, поили кофе, гладили по неровной голове.

Прокопенко встал и вышел. Лариса повернулась к Волчку.

— А ты?

— Я?

— Ты?

Волчок видел все, видел пухлый, отчаянный кулак Карапета, видел его соприкосновение с челюстью Пызина. Пожалуй, от такого удара и челюсть может треснуть. Но сказать правду, не то что на суде, но даже здесь, перед лицом возбужденного коллектива, было нереально.

— Что ты молчишь?

— Я ничего не видел.

— Как подсмотреть какую–нибудь гадость, ты всегда тут как тут, а когда нужно спасти человека, ты глазенки в пол, понятно!

Молодой человек страдал невыносимо, тем более, что обвинение Ларисы было построено таким образом, что било сразу по двум болевым точкам в уязвимой совести молодого консультанта. Она могла намекать и на его невольное свидетельство ее давнего грехопадения, и на антипатриотический прокол недавних дней. Скорее, второе. Конечно, второе. Хотел блеснуть свободомыслием, а просто выпростал предательский волчий хвост.

— Но я ничего не видел!

— Да ладно, слепец, только ты не Гомер, ты Паниковский.

Молодой человек наклонил голову, когда идут прямые грубые оскорбления, становится немного легче, чем в те моменты, когда изящно пытают совесть.

— Я ничего не видел.

— Ну и что? А просто выйти и сказать — была пощечина, граждане судьи!

Карапет опять рванулся, как Прометей со скалы, но оковы женских рук вернули его обратно.

— Это лжесвидетельство, я не хочу, чтобы меня защищали такими методами. Не соглашайтесь Шура. Я отсижу свои три, или даже девять лет, отсижу, но я буду знать, что наказал подлеца.

— По хорошему, тебе бы надо было бы дать по морде шефу, а ты побоялся. — Сказал Тойво негромко и в трубку.

— Что? — Удивились некоторые.

— Что ты сказал? — Повернулся к нему Карапет.

— Как вам не стыдно Тойво, а еще интеллигентный такой человек. — Бросились на длинного Галка и Тамила Ивановна.

— Что он сказал?! — Повернулся к ним Карапет.

— Да ничего, он не сказал. — Успокаивала его машинистка.

— Что ты сказал?

Тойво достал трубку изо рта и отрицательно помахал ею в воздухе.

— Это так, мысли вообще. И в сторону.

— Ты куда? — Спросила Лариса у Волчка.

— Я ничего не видел.

— Не важно, постой.

— Я хочу в туалет.

Лариса опять прищурилась.

— Ах, приспичило? Ну, иди, иди.

Молодой человек вышел в коридор на ватных ногах. Он был бы счастлив услужить Ларисе, он бы многое был готов отдать ради этого, но суд!!!

Лариса смотрела ему вслед презрительно, она ничуть не считала, что потерпела поражение в этой атаке. Парня додавим. Отлично было видно, как он вздрагивает, когда ему под нежный розовый ноготь втыкают иголку обвинения в нелюбви к отечеству. Сказать по правде, в это время в Ларисе в самой происходили сложные и противоречивые психологические процессы.

Она то с особой силой ощущала себя дочерью русского офицера, и в ней кипело обжигающее «за державу обидно», вместе с не умирающей детской надеждой, что Чапаев доплывет; то вдруг обнаруживала, что ей хочется вызволением нелепого Карапета либерально, почти по–диссидентски щелкнуть по носу тупоумную, мягкотелую нынешнюю партийную диктатуру. Она была одновременно и за родимую родину, и за всеобщую свободу. И от невозможности остановиться в какой–то одной точке неосознанно и непрерывно злилась. Карапет был не такой уж светоч и борец, но его бесчеловечно было бросить без подмоги. Но Карапет, вместе с тем, был бывший приспособленец, поэтому, противно и нелепо было бы защищать его своей собственной грудью. Вот за Николая Гумилева она бестрепетно бы подставила под пули свою любимую водолазку. И если бы во имя большой государственной пользы надо было растоптать того прежнего, ничтожного, лизоблюдного Карапета, она бы позволила его растоптать.