Михаил Попов - Ларочка

Волчок развернулся и вышел вон.

— Захвати там соль. — Крикнула Галка сквозь клуб выдыхаемого дыма.

— Он не вернется. — Сказала Лариса. — Придется тебе сходить самой.

— О, Милок сходит. — Вывернулась машинистка, показывая на вошедшего серба. Ей хотелось задать какой–нибудь затравочный для знакомства вопрос незнакомцу в дорогом костюме, но Лариса с помощью мелких, но непрерывных манипуляций уводила ее с удобной позиции.

— А что это мы тянем? — Спросил Милован, вертя в руках бутылку джина «гордон».

— Без соли, Слава, нельзя.

— Это текилу пьют с солью, Галочка.

— Вы любите текилу? — Наконец прорвалась машинистка, но в ответ на этот вопрос Гарик тоже отделался пожатием плеч.

— Он просто меня выживает. — Почти бесшумно вздохнул Карапет.

— Пусть идет ко мне. — Сказала Лариса, увидев, что в комнату вернулся Волчок с тарелочкой соли. — Пусть твой Григол идет ко мне. Будет читать про Прохоровское поле.

Волчок поставил блюдце и снова вышел. Прокопенко вздохнул ему вслед, ему хотелось уйти, но не было повода. Энгельс положил в рот еще один кусок сервелата. Это он был пособником травли Волчка. Причем, без всякого злого умысла, просто в силу энциклопедического склада ума. Волчок, чувствуя, где располагается в конторе интеллектуально–моральный центр, разумеется, потянулся к нему, будучи человеком страшно в себе неуверенным. Выросши полусиротой при сильной матери, впадал в панику, когда его не гладила по головке успокаивающая женская рука. Он хотел попасть в ларочкин круг, но войти в него желал на правах не желторотого паренька, желал, чтобы его приняли, как носителя независимого, критического ума. Поэтому он все время лез с ехидными комментариями, особенно, когда его об этом не просили. Заявил, что битву при Бородино мы проиграли, «ведь Клаузевиц…». И Энгельс устроил ему форменную, детальную, исчерпывающую порку тем самым Клаузевицем наотмаш. Парень был повержен и как мыслитель и как патриот.

Лариса гордо улыбалась ему в несчастное лицо, гордясь своим Энгельсом. Тот равнодушно вздыхал. Человеку, знающему истину, всегда кого–нибудь жалко.

— А, правда, что текилу делают из кактусов? — Наклонилась Галка к гостю.

— Ага, — кивнул много попивший и повидавший Милован, — а джин из можжевельника.

Энгельс попытался приступить к своему обычному занятию.

— Не совсем из кактусов, это голубая агава…

— Молчи, энциклопедия, молчи как грусть. — Оборвала его Лариса. — Я хочу поднять тост. За те встречи, что иногда происходят в метро.

Все выпили, даже Карапет Карапетович. Но вместо закуски, он наклонился к хозяйке и спросил.

— А вы, правда, можете взять Григола Ашотовича к себе?

— Я вас когда–нибудь бросала в беде, Карапет?!

— Наша главная беда случилась в пятнадцататом году, и тогда нас бросили все.

Но никто не услышал этих слов.

После джина стали пить коньяк. Кто–то уходил, кто–то приходил, разговор становился все громче. Галка ткнула немым пальцем в шкаф, подразумевая остальную часть комнаты, мол, а как они, Голубь с Воробьем?

— А я сейчас растормошу эту голубую агаву! — Лариса решительно встала, и вышла на сопредельную территорию. Вместе с рюмкой коньяку.

— Мы вам не мешаем?

Птичьи люди синхронно замотали головами, нет, нет, нисколько.

— Тогда, может быть, вы к нам присоединитесь, у меня такое событие.

Снова синхронное качание голов, нет, нет, спасибо.

Лариса вернулась к себе, встреченная восхищенными взглядами, и прысканьем зажатых ртов. Уже через несколько минут, с сопредельной территории началась тихая эвакуация. Благо, до окончания рабочего дня оставалось совсем немного времени.

Гарик, до сего момента сидевший почти молча, встал, и сказал Ларисе, что хотел бы сказать ей несколько слов. Галка вздохнула, как бы признавая поражение. Милован стал откупоривать последнюю бутылку, какой–то вискарик.

Лариса, держа пальцами правой руки сигарету, пальцами правой рюмку, проследовала за ограду. Гарик смущался. Она смотрела на него победоносно, уверенная, что в ее силах прекратить его мучения, какими бы они ни были.

— Знаешь, я давно хотел с тобой поговорить.

— Лучше не здесь, пойдем в коридор.

В коридоре было довольно темно, но Гарик продолжал смущаться. Что, по мнению Ларисы, было странно для владельца кооперативного кафе. Эту информацию вытянула из него Галка, и Лариса была довольна, что ей не пришлось это делать самой.

— Не вздыхай, говори.

Из дверей «главной реакции» вышел Карапет Карапетович, вид у него, даже в полумраке коридора был страшный. В голосе был трагический трепет.

— Он говорит, что и Офелия Дерениковна должна уйти.

Лариса закатила глаза, просигнализировала Гарику сигаретой, и повела за собой на площадку к лифтам. В огромное окно рвался сильный, звучный ливень, как бы призывая участников разговора не скрывать своих сильных чувств.

Лариса поощрительно и снисходительно взирала на собеседника. Да, была тогда дура, ради непонятной верности Руле (кстати, надо спросить, что с ним) оттолкнула, может быть, реальный вариант. Однако, надо что–то сказать:

— Тогда была «Метелица», а сейчас дождище.

Гарик кивнул, он все понимал.

Послышались шаги по коридору. К лифтам вышагнула огромная фигура шефа, даже дождь за окном как бы немного смутился, и снизил напор, признавая важность этого человека.

— До свидания. — Сказал Михаил Михайлович, имея в виду, да пошли вы все к чертовой матери, и погрузился в подошедшую кабину.

— До свидания. — Лариса скорчила ему рожу вслед и повернулась к Гарику.

— Знаешь, здесь нам не дадут поговорить.

— Почему? Вообще–то все хорошо, я так рад все так как–то само собой, я ведь слегка, и даже не слегка перед тобой виноват. Я думал, что ты догадываешься, ну, что я не сам, что меня, как бы это сказать, попросили. Тогда.

Лариса хлопнула его по плечу рукой, державшей сигарету, и осыпала рукав пеплом.

— Да, ладно тебе, все я давно поняла. Эти тетки, Элеонора и вторая, хотели от меня избавиться, и одновременно хотели использовать, по принципу — с паршивой овцы хоть шерсти клок. И изящно так подкладывали под полезных старичков, вернее пытались. А ты даже не старичок.

Гарик стоял, потупив глаза, в позе совсем не характерной для бравого кооператора, и осторожно отряхивал рукав, и это могло выглядеть как просьба: не надо мне ваших откровений. Прямолинейная откровенность собеседницы, его смущала. Он уже по–настоящему жалел, что поддался тонкому движению своей дюжей души — приехал заглаживать такую старую неловкость. Ну, пригласил чужую девушку выпить шампанского с мороженым. Ведь можно и так рассудить, что он хуже сделал Элеоноре Витальевне, а не Ларе.