Михаил Попов - Ларочка

Тем более, просит это Миловаша. Человек занимается Смутным временем, будучи частично поляком, и при этом лезет с советами. Но больше, чем национальность Милована Игоревича шефа раздражало внеслужебное поведение специалиста. Как всякий руководитель Михаил Михайлович не любил бабников. Лучше уж пусть будет алкоголик, это меньшее зло. Алкоголик может всего лишь подвести по работе, бабник может нанести душевную рану. Может покуситься на принадлежащее хозяину. У Михаила Михайловича давно уж длился весьма спорадический, почти что неотследимый роман с замужней секретаршей Галочкой. Как–то, под новый год, еще до обнаружения аритмии, в порыве какого–то непонятного воодушевления, оказавшись в располагающей обстановке, он неожиданно обнаружил себя в возбужденном состоянии, а рядом легкомысленно хихикающую, языкастую Галку, и кратко, по–стариковски согрешил, удивляясь своему неуместному молодечеству. Потом нечто подобное, со значительно меньшим успехом и удовольствием повторилось. Ему–то казалось, что никто не догадывается об этой его тайной, бурной жизни. Будучи человеком действительно порядочным, он свернул свою активность на этом направлении. Но при этом, сохранил светлое, чувство в адрес Галки, всегда смущался, изредка встречая ее мужа на корпоративных вечеринках. Что–то в высшей степени не офицерское виделось ему в своем поведении, несмотря на свое холостячество. Несмотря на завершение романа, он считал своим долгом морально опекать машинисточку несмотря на ее почти сорокалетний возраст, и ему было крайне неприятно узнать, что какой–то молодой сексуально всеядный исторический кандидат походя, не по чувству, а по похоти воспользовался пьяной безаботностью Галочки. Кстати, сообщила шефу об этом Тамила Максимовна, секретарь редакции, пожилая (кличка — Тортила), замедленная в движениях плохо грамотная (она писала вместо Алма — Ата — Алмата), но все секущая старушка. Ее уволят впоследствии, придравшись к прогулу, совершенному по причине посещения похорон Молотова, ее личного друга. Из–за чего она называла себя потом последней жертвой культа личности.

Тамила Максимовна проскрипела на ухо бывшему морпеху эту новость, и он содрогнулся сразу от двух неприятных мыслей? Господи, Галка, зачем!? И второй мысли, что Тортила сообщила ему эту новость не случайно — нашла способ тонко намекнуть начальнику, что его главная тайна, для нее не тайна совсем. Какая мерзость, и что теперь делать?!

Итак, ситуация в «Истории» зависла в состоянии опасного равновесия. Все ждали, когда шеф надумает, и что. А тут недра комсомольского ЦК извергли еще одного деятеля среднего звена. «Может ли быть душа у менеджера среднего звена?» — спросит лет через двадцать после описываемых событий один философ–прикладник. И это будет всего лишь повторением мысли о том, является ли человеком в подлинном смысле слова комсомольский аппаратчик умеренного ранга. Так думали почти все специалисты и консультанты ЦБПЗ, не имевшие отношения к номенклатуре.

Надо сказать, что Лариса начала знакомство со своим новым коллективом с буфета, где оказалась за одним длинным кофейным столом сразу с пятью или шестью специалистами. Они покуривали, жевали сосиски с горошком, пельмешки и всяческими способами иронизировали в адрес своего прямого начальства, в адрес начальства комсомольского, доходили и до верховного руководства. Доставалось и Горбачеву, а особенно Лигачеву, щадили Яковлева, и ждали больших перемен. По самому советскому строю, за время этого не слишком продолжительного буфетного заседания, было нанесено несколько острых анекдотных ударов. «Иностранца, посетившего Союз спрашивают, что ему у нас понравилось? Дети, отвечает. Почему дети? Потому что все, что вы делаете руками…» Рассказывал их бородач с кривым носом липкой на вид лысиной. «Кто это?» — спросила Лариса кого–то из своих. «А, Саша Белов из «Молодого коммуниста. Он часто заходит в наш корпус».

Сначала, Лариса подумала, что она просто попала в такую особенную небольшую компанию свободных умов, презирателей бездарного режима. Но через неделю, поняла, что подобным образом настроены абсолютно все. Не только работники «Истории», но и те, кто трудится в «Физике», «Химии», «Технике» и «Искусстве». Впрочем, ничего особенно нового она не услышала в этом буфете, в сравнении с тем, что ей приходилось слышать в Рулиной компании, или Питиримовой.

Но что–то новое, однако, было.

Если фарцовщики и крестоносцы все же имели какие–то основания для неприязни к строю, он мешал им торговать джинсами и путешествовать по монастырям, и они ненавидели его как бы за свой счет, то работники ЦБПЗ поносили строй, у которого брали деньги на жизнь, и достаточно много, и очень охотно.

Впрочем, отмечая это, Лариса не вспыхивала порицательным пафосом, и не проникалась презрением. Это была сфера само собой разумеющегося. Так было принято.

Галкин муж, слушатель ВПШ, закатившись как–то на корпоративные посиделки в «Историю», рассказывает сотрудникам тот же самый анекдот, что и Саша Белов. Никому не приходит в голову, что это слишком для слушателя такого заведения, только Воробьев встал, виновато улыбаясь, и вышел из помещения.

Свалившийся в «Историю» новый зам Михаила Михайловича, некто Николай Николаевич Пызин, попытался показать, что не собирается совсем уж безропотно плыть по течению вредных общественных настроений.

Перестройка?

Ладно, пусть перестройка, но не все же позиции сдавать сразу и безропотно. Власть у нас в стране пока еще советская, и ЦБПЗ есть один из опорных ее камней.

Закручивание гаек началось с усиления антиалкогольной кампании, в то время, когда в целом по стране шло ее ослабление. Пить на работе стало менее комфортно, хотя пить меньше, конечно, не стали. Пызин заработал на этом деле первые отрицательные баллы.

Потом — режим. Он исконно был либеральным. Все, кроме Тамилы Максимовны, которой все равно не спалось, являлись в присуствие к двенадцати часам. Пызин потребовал, чтобы каждом отделе хотя бы один человек дежурил с десяти. Бред! Зачем?! От поверхностных гаек перешел к гайкам внутри творческого механизма «Истории».

Ударить по всем сразу, было трудно, надо было выбрать наиболее уязвимую фигуру. И, конечно, выбрали армянина. Карапет Бабуян попал под удар, очень мало этого заслуживая.

Это был человек сосредоточенный, коротконогий, в тяжелых очках, и ко всему относившийся серьезно. Он руководил отделом 19 века, никогда ни в малейшей степени не позволял себе никаких идеологических вылазок против партийного курса в своей области, всячески демонстрировал свою преданность шефу. С самым серьезным видом на общих собраниях говорил, что считает главным счастьем своей жизни факт работы под началом такого заслуженного и авторитетного человека — Михаила Михайлович Александрова. Михаил Михалойвич морщился, вяло одергивал льстеца, чем только возбуждал его, вызывал новые валы еще более откровенных похвал, и высказанных уже почти с надрывом. На все дни рождения шефа Карапет Карапетович привозил целую кастрюлю долма, приготовленную мамой специально ради такого события, а так же бастурму, коньяк и т. п. В общем, казалось — позиции этого завотделом незыблемы. Но Пызин разведал, что Карапет Карапетович слишком по–особенному формирует штат своих лекторов. Там оказались сплошь армяне, или женатые на армянках, или армянские друзья. Причем для всех для них был организована специально продуманная схема задействования, которая предполагала минимум трудозатрат, и максимальные ставки оплаты. В общем, трудно сказать, так ли оно обстояло на самом деле, но захотевший придраться, придерется.