Михаил Попов - Ларочка

После совершения таинства, у нее стало спокойнее и как–то стройнее на душе. Она очень ощущала, что поступила хорошо, и ей это было приятно, что она такой молодец. Как будто она свободу своей совести разместила как ценный вклад в самой надежной из возможных инстанций.

Кроме этого душевного равновесия, Лариса получила с обращением и нечто еще. Дополнительную, как бы особо для нее санкционированную уверенность в своих особых моральных правах. Неофитский апломб свойствен почти всем новообратившимся. Но тут был особый случай. Лариса очень натурально ощущала за собой авторитет силы, с которой только что слилась. Всякий неверующий, всякий неправославный русский воспринимался ею как обязанный слушаться и подчиняться ввиду явного своего неразумия.

Обычно такой настрой спадает со временем, у Ларисы спал, но одновременно и как бы кристаллизовался в особом отделе души, и в любой момент она готова была предъявить свою православность как никогда не ржавеющий аргумент. Она очень хорошо отличала моменты, когда это было уместно.

Сомнение — удел сомневающихся.

Она стала бывать в мастерской художника. Крестному отцу очень понравилось быть крестным отцом. Он весьма вдохновился своей новой ролью, и начались зазывания Ларисы «на огонек».

Мастерская представляла собой расселенную коммунальную квартиру из пяти с чем–то комнат. Там было интересно и разнообразно. Конечно подрамники, подсвечники, офортный станок с огромным колесом, старинная, но очень разнокалиберная мебель, горы книг и рукописей — они вываливались из переполненных шкафов замедленными водопадами. Чем именно занимается хозяин, определить было нельзя, да и как–то неловко было лезть с уточнениями.

Главенствовали — рыбы. Коллекция. Керамические, деревянные, стеклянные, железные, огромные, уродливые, невиданные, придуманные. На подставках, на магнитных присосках, подвешенные к потолку.

Нет, все художники люди с каким–то бзиком, сказала себе Лариса, пробираясь по анфиладному аквариуму.

На кухне висел абажур, совсем как у Виктора Петровича, распивались чаи, только состав чаевничающих солиднее. Это был некий политический клубешник, но только не для подрастающего поколения, не запасная дорожка, как в прежних компаниях дружков Бережного. Тут были действующие фигуры, хотя, конечно, совсем не первого ряда. Несколько депутатов расстрелянного верховного совета, священники, генералы, космонавт, дважды, между прочим, герой союза. Несомненный шаг вперед по сравнению с сыном космонавта подумала как–то Лариса.

Она охотно принимала приглашения Аристарха Платоновича.

Она не стремилась рассуждать о живописи, чем очень нравилась хозяину, и еще тем, что не спрашивала у него не тот ли он Аристарх Платонович, что выведен в «Театральном романе». Хозяина куда больше изобразительного искусства занимала политика.

Ее роль при Аристархе Ивановиче определялась постепенно, и была комбинированной. Формально, она подрядилась обработать мемуары народного художника. Четыре папки довольно бессвязных, хотя местами и весьма любопытных воспоминаний. Встречи с Кориным, Аленом Гинсбергом, Георгием Свиридовым, Кастро, Львом Яшиным, не говоря уж о фигурах менее известных.

Считалось так же, что она берет на себя какие–то секретарские обязанности. Естественно, никаких воспоминаний она обрабатывать не стала, сбросила рукопись Прокопенке с туманным обещанием, что ему в конце концов что–то будет заплачено. Тем более смешно было ожидать от нее выполнения обязанностей секретаря. Она иногда заставляла Волчка или Бабича смотаться по бытовым делам старика, и всякий раз выдавала это за свой огромный подвиг. «Я поставила на службу вам целую организацию».

Аристарх Платонович соглашался, что обихожен просто в невероятной степени.

Супруга его лежала в Соловьевке, а сын учился за границей. Супругу требовалось навещать, и это тоже делала «организация» Ларисы. Она даже не спрашивала у своих молодых «историков» удобно им это, просто называла время и говорила, что купить нервной бабушке.

Бабич терся в мастерской почти постоянно, (что устраивало начавшего тихо отлынивать Волчка). И все больше вживался в роль парня на посылках. Только в этом качестве у него был шанс видеться с Ларисой регулярно. Кажется, он даже ревновал свою начальницу к старику, тихо ненавидя его бодрость, человеческую и гражданскую успешность. Он знал, что она мало ценит простую телесную молодость, и мечтает о какой–то крупной личности.

Бабич знал, что его будут терпеть, только если он будет незаменив. Через него поддерживались «политические» контакты маэстро. Он не ленился позвонить, напомнить кому это было надо о дне и часе встречи, отредактировать письмо и отправить его, сбегать за сушками в ближайшую булочную и включить электрический самовар.

Он был очень полезен, но и, в свою очередь, отвратителен Аристарху Платоновичу, потому что в виду своей почти мгновенной исполнительности, не позволял ему остаться наедине с крестной дочкой. Только не надо думать ничего такого.

«Я способен только на платонические чувства» — любил говаривать маэстро. Но про себя проговаривал, что и в платонической любви третий — лишний. Ему было неприятно, что при всех актах этого чисто словесного романа присутствует этот вечно унылый хмырь. Почти наверняка физический любовник Ларисы. «Зятек», — хмыкал Аристарх Платонович.

Лариса сумела поставить себя так, что скоро заняла положение какой–то обобщенной музы для постоянной компании этого политического клуба. Образованный Питирим как–то пошутил, что ее надо называть Лара не потому что полное имя ее — Лариса, а потому что были такие римские боги домашнего очага — Лары и Пенаты. Трудно понять почему, но римская ассоциация ее задела.

Да, она разливала чай, но делала это так, что все, даже дважды герои воспринимали это как одолжение, а не как обязанность.

Кроме всего прочего, она была связующим звеном между двумя колоннами одного движения. Стариковской и молодежной. Но одновременно и фильтром. Постепенно пришло к тому, что она стала решать, кого допустить, а кого не допускать в тот или иной день в мастерскую. Делалось это тонко, так что и бунтовать против такого порядка вещей было бы как–то странно, даже тому же Бережному. Он был в прекрасных и давних отношениях со стариком, но с какого–то момента ощутил, что прежней простоты и ясности уже нет. Стоило задать прямой вопрос — а почему то–то и то? Следовал уклончивый, ноющий стариковский ответ — спроси у Ларисы.

В конце концов, все устраивалось, сын космонавта являлся к другу Кастро и пил портвейн за его столом, сыпал сведениями из скрытой светской хроники, но не мог избавиться от ощущения, что ему всего лишь «позволено» здесь находиться.