Михаил Попов - Ларочка

Он схватил свою сумку и с оскорбленным видом вышел вон.

Лариса села. Закурила. Сделав несколько затяжек, вдруг неожиданно показала язык лысому черту Черниченке, хотя зла сейчас была не на него.

Эти благополучные советские барчуки с полупудовыми крестами и ветхозаветными космами, забыли с чьей мозолистой руки вскормлены. Им легко сейчас брезгливо оттопыривать губу на все советское, как будто без их молитвенного бормотания жизнь в стране не шла, хлеб не родился, великая песня не пелась, и Гагарин вышел на орбиту прямо со двора Троице — Сергиевой лавры под поощрительный звон колоколов.

Она была уверена, что с сыном космонавта они поссорились навсегда. Но всего через две недели их тихо помирил вдумчивый и ласковый Энгельс.

Открылась дверь в кабинет, и на пороге появился Михаил Михайлович. Он был невероятно велик в своем просторном двубортном костюме, с зачесанной назад гривой полуседых волос. Лариса сделала вид, что страшно занята заявлением.

Михаил Михайлович подошел сбоку к столу, не садясь окинул саркастический иконостас, устроенный Ларисой на стене.

— А Ахеджакова ведь хорошая актриса.

— Вот пусть бы и играла, а не давила гадину.

Шеф вздохнул. В течение сегодняшнего дня он дважды просил Сашеньку, чтобы она передала Ларисе просьбу подняться в дирекцию для разговора. Когда узнал, что она пишет заявление об уходе, направился к лифту. Понимал, что поступает неправильно, хвост не должен вертеть собакой, но понимал, что по–другому поступить нельзя. Лариса бросит бумажку секретарше и исчезнет. А он будет терзаться. Для сбережения сердечной мышцы это делается, объяснил он себе, а не по слабости характера.

— Вот! — Лариса протянула шефу заявление. Он медленно порвал его длинными бледными пальцами.

— Это были арендаторы. — Сказал он, как будто читал Ларисины мысли во время ее сидения в предбаннике. — Мы будем сдавать часть площадей. Нам урезали бюджет.

Положив обрывки бумаги в карман, он удалился.

Кризис разрешился тем, что Лариса осталась на работе и крестилась. После того разговора в кабинете с Бережным, ушла прежняя задушевность и непосредственность из их отношений, хотя внешне они и продолжали ее демонстрировать, скрепляя вином и добродушным участием Энгельса.

Обращение Ларисы превратилось в большое общественное событие. И по пути к нему было много всякого: не одна неделя, не одна пара застолий. И когда был назначен конкретный день — все вздохнули с облегчением, и нешуточно обрадовались. Для всех этих людей — И Поляновского, и Милована, например, было реально важно, что Лариса крестится. Они были искренне рады за нее, и им было приятно, что их товарищ как бы выздоравливает, «ополноценивается».

Верила ли она в Бога?

Глупый, неприличный вопрос.

Как это можно знать досконально даже о самом себе, не то, что о посторонней женщине.

Важен тут был один момент, который она умело скрывала от окружающих, и в котором даже себе не любила признаваться — она не могла быть одна. Нет, она гордилась тем, что в ситуации с расстрелом Белого Дома оказалась в гордом одиночестве в «Истории», и этой честью не спешила и не хотела делиться с кем либо. Всех, кто с течением времени стал подползать к ней со словами возмущения в адрес «ельцинской банды», она воспринимала как примазавшихся, и быстро ставила на место. Рядом с собою, но одной моральной ступенькой ниже. Да, ей важно и желательно было быть первой, но существовать в полностью отдельном единственном числе, было невыносимо. Ей надо было быть членом чего–то, партии, команды, но ни в коем случае не рядовым, а как минимум, членом штаба.

Она сумела сделать так, что православные друзья процесс ее воцерковления обставили со всей возможной пышностью. В крестные отцы уговорили одного престарелого народного художника СССР. Дело устроил, разумеется, Питирим. Впрямую Лариса, конечно, не формулировала, что ей бы желалось иметь в этом качестве человека незаурядного, но он проник своей легкой алкогольной интуицией в суть ситуации. Нет, он не чувствовал вины перед нею за тот разговор, ибо чувством вины в данном случае признал бы и вину церкви, но по христиански и товарищески хотел угодить ларисиному капризу. Хочет генерала, да будет ей генерал!

Художник был другом отца Энгельса. Дружбу унаследовал и сын, а, значит, и друг сына, обожавший колоритных монстров и умевший с ними дружить. Аристарх Платонович был «кремлевским» живописцем. Его перу принадлежали портреты почти всех кремлей сохранившихся на территории России. Нижегородского, Казанского, Тульского, Астраханского, даже Тобольского. Чуть ли не пешком обошел молодой тогда автор свою родину с мольбертом через плечо. Теперь пожинал плоды. В последнее время почти не покидал своей мастерской на улице Герцена, она постепенно сделалась центром притяжения для многих интересных людей. А в последние годы и многих важных.

Питирим и Энгельс залетели как–то в гости к веселому умному старику с посылкой от хворавшего генерала, Энгельса старшего. Сели за стол. Аристарх Платонович был не только хорошим художником, но и хорошим хозяином: соленья, копченья, квашенья, грибы, водка особого, своего изготовления. Завязался интересный разговор про «отцы и дети» и как понимать эту проблему сейчас. И тут Питирим, подчиняясь чистейшему наитию, брякнул — а не хотите ли удочерить интересную девушку?

Трудно сказать, как понял это предложение шестидесятидевятилетний творец, но вдруг загорелся.

В нужный день прибыл в нужное место.

Храм выбрали не простой, хоть и скромный, с дружественным настоятелем, старинным приятелем тех же Энгельса и Бережного. Само событие отмечали там же при храме, в трапезной. Обстоятельно и с размахом.

Очень хорошо говорили, отец Александр был человек умный, образованный, остаточно светский, как и многие московские батюшки. В церковь он пришел из архитекторов и старое образование нет, нет, да сказывалось. Он был хороший священник, но вместе с тем в его сердце оставалось место для лестного ощущения, что есть среди его прихожан такие как сын космонавта, сын большого генерала, а теперь вот такая незаурядная женщина как Лариса.

Та была очень вдохновлена, и всем видом демонстрировала, что понимает значение момента. Одним лишь была недовольна — вода в купели была слишком комфортной температуры, как в каком–нибудь светском бассейне, а Ларисе хотелось пройти все же через что–то похожее на испытание.

Она спросила у отца Александра, как он относится к легенде, будто бы в 1941 году, в декабре на самолете возили вокруг Москвы икону Владимирской Божьей матери, и это помогло отразить фашиста. Отец Александр сказал, что это не легенда, так оно и было. Высшая сила поступила патриотично, и даровала родине не что–то, а именно военную победоносность. Ответ отца Александра обрадовал Ларису. Исчезли последние переживания по поводу того, что она, вступая под сень креста, в каком–то смысле предает пятиконечную отцовскую правду. Теперь окончательно устанавливалось — защитник отечества может быть и атеистом.