Михаил Попов - Ларочка

— Папа…

— Я сама Вова, сама. Вы, наверно, патриот. Даже, наверняка. Газету «Завтра» почитываете, угадала? Ненавидите воров, что грабят страну. И готовы на многое, чтобы дать им по рукам. А может, и по голове. Вы птица полета не низкого. Вы…

— Папа — генерал! — Наконец прорвался сквозь запреты Вова.

— Правда?! — Преувеличено восхитилась Лариса.

— Генерал–лейтенант! — Гордо покосился на родителя сын.

— Ах, какая я дура, извините! Это конечно… просто мне показалось, что в вас что–то есть от подрядчика, какая–то такая черта, но я рада, что обманулась. Хотя и меня можно понять, а значит и простить. Генералы они все же другие. Генерал — это звучит гордо. Это ум, честь, лихость и надежда нашей эпохи. Если не генералы, то кто же?! Ты меня понимаешь, Вова?

— Нет.

— Вы не обижайтесь на меня, товарищ генерал. Я офицерская дочь, и я себе нафантазировала, мне казалось, что…

В дверь сунулась небритая физиономия.

— Ну, вот вы где, мадам. Нельзя же так бегать.

Не очень чистая рука протянула Ларисе стопочку мелких банкнот.

— Сдача, за воду. Не раскидывайтесь денежками, девушка, не каждый станет вот так за вами бегать.

— Это официант. — Сказал Вова.

— Саша. — Генеральша смотрела на мужа. Лягушачий рот жалко улыбался, а на нижних веках висело по огромной слезе.

— Не надо плакать, — широко улыбнулась ей Лариса, — ну и пусть не слишком похож не генерала, зато никто не польстится, так при вашей юбке и будет сидеть.

Белугин встал, оставив вместо себя на диване пачку сигарет. Встал, но не произвел пугающего действия. Что–то проскрипел почти не открывающимся ртом.

— Что? — Спросила Лариса, изящно упаковывая сдачу с воды в свое дамское портмоне.

— На два слова. — Повторил тихо генерал.

Лариса подмигнула Вове, тот вопросительно повернулся к беззвучно плачущей матери.

Вышли в тамбур. Лариса стала в свою любимую позу, отставив чуть полноватую, но все еще очень выразительную в эротическом смысле ногу. Самоуверенно улыбалась, и снисходительно смотрела сверху вниз на мужчинку в трикотажных штанах. Он действительно казался намного меньше, чем в прежней жизни. Сменил ботинки на каблуках на шлепанцы. Сменил белого коня на номер в ведомственном санатории.

— И какие же два слова вы хотите мне сказать, мой генерал?

Пусть извивается, пусть скулит, ничего ему уже не поможет, все равно ему одна дорожка — ползком в свое убогое семейство. Все, оказывается, было с самого начала обречено.

— Я жду, это не вежливо не отвечать такой женщине как я, это свинство!

Генерал молчал. Что творится в его голове, понять было нельзя, внешне это никак не выражалось, наоборот, он все больше цепенел, в плохо различимых в полумраке глазах ни огонька.

— Ты скажешь что–нибудь тля?! Хоть что–нибудь, хоть глазом моргни, товарищ прораб.

Генерал моргнул, но больше ничего!

— Да, что же ты за ничтожество?! Сделай что–нибудь. Упади на колени, проси прощения, или дай мне по морде! Невозможно же, чтобы вообще ничего!

И это на него не подействовало.

— Не–ет, ты у меня так не отвертишься, подонок!

Лариса прорычала еще что–то, рванула на себя дверь и бросилась в коридор. Купе проводника было рядом. У входа стоял тот человек из буфета, он о чем–то беседовал с проводником. Сначала у Ларисы был простой, механический план мести. Она наберет стакан кипятка, и плеснет в римскую харю. Но в одно мгновение, как у нее часто бывает, уже в процессе подлета к проводницкому купе, она передумала, и закричала, что ее только что пытались изнасиловать.

— Он там, он там в тамбуре!

— Что? — Расслаблено и непонимающе зашевелились мужики.

— Вы что сидите?! Изнасилование. Он в тамбуре! Он там сидит, в тамбуре.

Проводник встал с выпученным лицом, Лариса толкнула его в грудь, ввалилась в купе, и рухнула с тяжелым воем на его нечистую постель.

Улица Огинского была отделена от реки влажной асфальтовой набережной. Лариса шла медленно, поглядывая по сторонам. Слева — одноэтажные деревянные домики за серым штакетником, мокрые крыши, остовы парников, маленькие окна, до половины затянутые белыми занавесками, как бы чем–то заболевшие. Перевернутые лодки почти в каждом дворе. Справа — Щара покрытая рваными клоками тумана, с наклонно торчащими из покатых берегов ветлами. Над всем этим провинциальное, белорусское, но без единого аиста небо. Одно лишь создавало эмоциональную интригу — полнейшее отсутствие людей, а ведь три часа дня. Хоть бы собака пробежала. Тонко, сладко и все время щемит сердце. Огинский, где твой полонез?!

Остановилась, закурила, хоть чем–нибудь же надо оживить этот выцветший, заброшенный рай детства. И стоило ей только затянуться, как из туманной толщи, почти прилипшей к воде, с беззвучной, и крылатой лихостью вылетела байдарка двойка, и пронеслась мимо мощно и цепко хватая четырьмя лопастями лаково поблескивающую воду.

Лариса бросила им вслед недокуренную сигарету, надуманное очарование рухнуло. Город Слоним не гиб в дальних закоулках ее столичной памяти, он позиционировал себя как центр гребного спорта.

До бабушкиной калитки было два шага. У нее во дворе не было перевернутой лодки и парникового скелета. Что и понятно, Виктория Владимировна уже более года как не вставала с постели. Нанятая на ларисины деньги женщина, ходила за ней, и, кажется, как следует, отметила про себя внучка, пройдя через чистые сенцы, оглядев пребывающую в полной аккуратности кухню.

Виктория Владимировна лежала в комнате с закрытыми шторами, на широкой кровати с никелированными спинками. Рядом с кроватью небольшой круглый стол с толпой пузырьков и медицинских коробок. Старуха лежала величественно, на двух огромных, свежих подушках, хорошо причесанная, и в комнате не было того жирно–карамельного духа, что поселяется в жилищах даже здоровых стариков. Не было и трагического валокординового запаха.

Увидев внучку, Виктория Владимировна улыбнулась, при этом выражение глубоко запавших черных глаз было неразличимо, отчего общее впечатление было приветливо зловещим.

Лариса расцеловала бабулю, села у кровати. Последовали обычные вопросы: как себя чувствуешь? и т. д.

— У меня ничего не болит. — Сказала Виктория Владимировна. — Ты бы поела, Стася драники сделала.

Лариса подчинилась, пошла на кухню, взяла из зеленого эмалированного ведра соленый огурец и вернулась к кровати.

— Ты надолго?

— Это не важно. В том смысле, что уже не важно.

— Не понимаю.

— А что тут понимать. Тебе ведь тут скучно. Одной.

Виктория Владимировна ответила не сразу.

— Мне не бывает скучно, мне бывает тоскливо.

— Вот видишь.

— Ко мне никто не приходит.

Разговор был прерван появлением Стаси. Она жила через два дома, домохозяйничала при муже шофере. Крупная, говорливая, добродушная, чистоплотная тетка. Она заставила гостью как следует раздеться — Лариса завела важный разговор, даже не сбросив пальто — заставила так же поесть как следует, с разогретым супом, драниками на сале, растворимым кофе. Ларисе очень хотелось послать ее как–нибудь вежливым образом, но было понятно, что это невозможно. Пока внучка ела, Стася длинно и подробно отчитывалась о бабушкиных денежных делах. Плата за свет, за то, за се, денежки с почты, пенсия. Оказалось, что беглый офицер Стебельков, узнав о состоянии своей бывшей, разразился небольшим пенсионом.