Виктория Беломлинская - Де факто

— Обосрались, бляди?! — залился он. — Думали вас двое на одного? «Вооружен и очень опасен!» — Он прячет наган в овчину, на пути к дверям небрежно сдвигает в сторону Германа, но прежде чем выйти, патетически произносит:

— Если ты, сука, — это он обращается к своей, якобы, будущей жене, — послезавтра, без четверти шесть не выйдешь со всем своим барахлом на бульвар, ровно в восемнадцать ноль–ноль я по водосточной трубе взберусь на этот пресловутый балкон и сквозь стекло прострелю башку этому пресловутому типу, воображающему себя писателем. А сейчас он может сколько угодно вешать тебе лапшу на уши, меня манит дорога.

Надо сказать, в минуту, когда он покинул комнату, я ничего, кроме облегчения, не испытал, и уж точно, что не задался вопросом, откуда он знает, что у нас есть балкон. Но балкон действительно есть с двумя выходами на него — из моей комнаты и из комнаты Германа. Очень давно, когда мы еще были детьми, его подперли снизу уродливыми балками и не рекомендовали жильцам им пользоваться, так что насчет балкона Боби заметил довольно справедливо, он и в самом деле был в некотором роде «пресловутый». К тому же из–под его двери зимой нестерпимо дует, и поэтому я как–то однажды озаботил маму приобретением плотных до самого пола штор, так что, сидя в комнате, невозможно предположить за ними балконную дверь, а тем паче водосточную трубу, находящуюся, как выяснилось, в опасной от балкона близости. Это все надо было разглядеть с улицы, причем заранее зная расположение моих окон. Похоже, Боби всерьез выслеживал и подкарауливал Марину.

Но все это я осознал гораздо позже, в момент, когда Боби загрохотал кирзой по коридору, в комнате раздалась оглушительная тишина. Прервал ее Герман, бросившийся с преувеличенной любезностью открывать перед нашим гостем входную дверь. Вернувшись, он застает меня и Марину все в том же оцепенении и начинает дико хохотать. Мы с Мариной тоже истерически хохочем, но каким- то третьим глазом я умудряюсь заметить, что при всем при том каждый из нас имеет, свой отличный от другого повод для смеха.

— Ну, кайф, ну чудовище! — выкрикиваю я, вспоминая, как минуту назад едва не умер от страха.

— Ушел! Ну, как же ты не понял, я же хотела, чтобы он ушел, Юрочка! — прижимая руки к груди, всхлипывает сквозь смех Марина.

— Нет, он потрясно выразился: «Пресловутый тип, воображающий себя писателем!» Ей–богу, потрясно! — наслаждался Герка.

— Слушай, тебе не стыдно? — говорю я. — Ты, кажется, был бы рад, если бы этот идиот пристрелил меня.

— Нет, сейчас он не собирался стрелять. Ну, а в четверг пристрелит — уж это точно, — и смотрит на Марину, как мне показалось, с надеждой. — Ты ведь не собираешься «пресловутому типу, воображающему себя писателем» предпочесть квартиру и машину? А зря. Он пристрелит Юрку.

— Я не собираюсь, я уйду, я вообще уйду, я от них обоих уйду, — на полном серьезе готовится разрыдаться Марина.

Я уж было обрадовался ее решению, как Герка вносит отрезвляющее замечание:

— Прекрасно! Вот тогда он пристрелит Юрочку наверняка.

— Глупости, — запальчиво говорит Марина, — он очень добрый! Вы его не знаете, он мухи не обидит! Он… он ведь, что ушел? Из–за вас думаете? Ему на дачу надо — у него там шесть собак живут, он всех бродячих собак кормит.

— Ах, вот как?! У него и дача! — выуживает Герка, причиняя мне унизительную боль. — И чего ты здесь делаешь, не понимаю, ей–богу! Ну, псих немного, но ведь машина, дача, кооператив, — загибает он на руке пальцы. И в это время раздается длинный, настойчивый звонок в дверь. Я как–то сразу догадался, что это Боби.

— Марина, — говорю я в самое сердце уязвленный, — может, ты, действительно, пойдешь с ним?

— Юра, — плачущим голосом умоляет она меня, — ну, не открывай ты ему дверей. Ну, поверь ты мне, я, вообще–то, видеть его не могу. Я знаю, ты мне не веришь. Он просто выследил меня, я иду по бульвару и вдруг — он! Мне жалко его, мне и родителей его жалко, но ведь они чуть что в психушку его упрячут.

— Так, — злорадно говорит Герман. — Он пришьет тебя, и ему даже ничего за это не будет.

— Да никого он не пришьет: у него пистолет игрушечный, ему папа из–за бугра привез.

Звонок звонит непрерывно. Если бы наши старики не были намертво глухие, они уже давно бы открыли дверь.

— Что же ты раньше не сказала, что игрушечный? спрашиваем мы с Геркой в два голоса, как–то разом обидевшись.

— Ну, может, не игрушечный, но скорее всего игрушечный, я знаю, ему один парень предлагал настоящий достать.

— Так игрушечный или нет? — настойчиво, как следователь, спрашивает Герман. А у меня сразу отлегло от сердца. Но раздражает непрерывный звонок в дверь. Он забил уши, заполнил черепную коробку и сейчас разорвет ее.

— Вот сволочь, — говорю я. — Нажал кнопку и стоит. А ты — собачек кормить!

— Вот что: я сейчас выйду и очень громко, чтобы ему слышно было, вызову милицию, — предлагает Герман.

— То есть ты не набирай, а только ори погромче, чтобы он слышал, — уточняю я, не сомневаясь больше в том, что достойного повода вызывать милицию нет.

Герка ничего не отвечает, выходит в коридор, зачем–то все–таки вертит диск и орет истошным голосом:

— Алло! Милиция! Хулиган под дверьми! Алло! Дежурный, примите вызов! — он вдруг переходит на шепот, и я не знаю, что он там говорит, потому что трезвон на секунду оборвался, а потом начался опять, но с перерывами. Я думал, что он спичку вставил, а самого нет, но видно стоит, прислушивается.

— Пожалуйста, скорее! — снова орет Герман. И очень серьезно объявляет, входя в комнату:

— Сейчас приедут.

— То есть как?! Ты что? Вызвал на самом деле?

— А ты что подумал? Понарошку?! — неожиданно впадает он н бешенство. Который сейчас час, ты знаешь? Я что так и буду с вами чикаться? Тебя шлепнут — тебе один сплошной кайф будет, а мне вставать в шесть, понял?!

Поразительный человек. Во–первых, шлепнуть все–таки собирались меня, а не его, во–вторых, я думаю, что пистолет, конечно же, игрушечный, а в-третьих, надо быть порядочной сволочью, чтобы вот так, не за понюшку табака, сдать человека ментам. Будут они разбираться на ходу настоящая «пушка» или нет, загребут в два счета. Папа с мамой, конечно, выручат, но уж тут точно в психушку упекут.

— Герка, — говорю я, — давай, пойдем к дверям и скажем ему, пусть валит отсюда подобру–поздорову.

И неожиданно Герка соглашается. Только подходит к окну и выглядывает на улицу.

— Ага, — говорит, — давай. Только они уже едут.

— Что же делать?

— А то, что надо его впустить и через черный ход выпустить.

Он решительно идет к дверям. Я за ним.

— Герка, — говорю, — они же его в подворотне загребут, а у него «пушка».

— Ладно, — отмахивается Гека, — ты, вообще, сиди тут и смотри, как бы тебя не загребли, «пресловутого тунеядца». Сиди в комнате и не суйся. — Понравилось ему это слово — «пресловутый». Но довод вполне резонный.