Виктория Беломлинская - Де факто

Дальше все идет как по маслу. Я слышу, как он впускает нашего психа в квартиру, как выпускает через черный ход тоже слышу и как открывает милиции слышу. Беседу ет вполне мирно, но через минуту вызывает Юлию Цезаревну и подымается невообразимый крик. Юлия Цезаревна, конечно, все равно ничего не слышит, но понимает, что от нее требуется и подтверждает: «Да, да настоящий хулиган! Угрожал, угрожал!» Но зачем и почему он появился в нашей квартире, ответить не может, поскольку не понимает вопроса. Зато Герка бодро врет, что, вернувшись с работы, случайно не закрыл входную дверь. В это время на улице раздался свист. Я нижу из окна, как два мильтона сажают Боби о ПМЗ, и на лестнице раздается крик:

— Сидоренко! Мы взяли тут хипаря, давай кончай и в отделение!

Сидоренко, совершенно обалдевший от собственного крика, каким ему приходилось добиваться показаний от Юлии Цезаревны, спешит покинуть нашу квартиру, так толком ничего не поняв, и бедного Боби увозят на моих глазах. Я не выдержал и даже вышел на балкон.

— Ничего, — говорит Герка за моей спиной, — Крайнов

— фамилия милиции очень даже известная. Оружия при нем нет. Должно быть, его сейчас и отпустят. Так что не беспокойся: он прикончит тебя в четверг, как и обещал,

— неплохо острит Герман. Мой лучший друг. Мой ученик.

— А куда он дел «пушку»?

— Спрятал где–нибудь. Во всяком случае, я посоветовал ему спрятать, если уж жалко выбросить. «Пушечка» у него была настоящая, вряд ли выбросил. Впрочем, я валюсь с ног. Тебя, конечно, не волнует, что сейчас уже второй час ночи, — не может он удержать себя от попрека. — Приятных сновидений! — желает нам с Мариной и уходит. Вид у него сногсшибательный, вид человека, сделавшего все, что было в его силах.

…Итак, Марина: если я сейчас наконец–то устрою тебе скандал, если скажу тебе, что мне невыносимо ложиться в постель с любовницей этого желтозубого кретина, невыносима мысль о том, что ты могла спать с сыном главного мильтона, если устрою тебе истерику и заставлю тебя кататься в истерике, разумеется, не сейчас, поскольку — ночь, и сейчас идти некуда, но наутро ты уйдешь и не вернешься. Я сам могу напомнить тебе с синем беретике, единственной твоей вещи, которую уходя, ты все–таки оставляла в моем доме. Боби Край при всем своем хипповом образе жизни, не смог представить себе, как ненадежно и зыбко твое существование в этих стенах, он все говорил: «Собирай шмотки» Так вот, забирай свой беретик и уходи. А то, чего доброго, твой псих и в самом деле прикончит меня. Давай выясним отношения и, ты уж прости меня, но я позволю себе не поверить ни одному твоему слову! И тем самым, наверняка спасу себе жизнь. Если, конечно, ты посту пишь благоразумно и не дашь ему повод искать тебя у меня. Но почему же ты должна скрываться от него теперь если прежде тебе ничто не мешало — ни его грязные волосы, ни эти желтые зубы, ни психоватое передергивание — ничто не мешало тебе быть его любовницей? Более того, Марина, разве он не обещал тебе стать пай- мальчиком? Разве он не обещал повести тебя в ЗАГС? Разве так уж плохо на первых порах поселиться в пяти комнатной родительской квартире? По утрам съедать завтрак, приготовленный для вас домработницей, а потом папин шофер на черной «Волге» будет подвозить тебя к театру? Конечно, этому психу никто не даст водительских прав, но ты сама можешь научиться водить обещанные «Жигули», хотя, впрочем, права ему тоже устроят. Иди, Марина, а я останусь и до четверга буду спать спокойно и весь четверг спокойно просплю, а что будет со мной потом, не знаю. Не знаю, потому что не знаю, сумою ли я жить без тебя. Может быть, я повешусь… То есть, конечно, я не повешусь — стоит ли " бояться пули человеку, который собирается повеситься? Нет, я не повешусь, я умру медленной смертью, я умру от тоски по тебе, как умирают от голода. Потому что по утрам я не буду знать, зачем мне вставать с постели, я буду лежать, уткнувшись лицом в стенку, и никто — на мама, ни Володя, ни Герка не заставят меня проглотить ни куска пищи, ни глотка воды, постепенно я даже в уборную перестану вставать. У меня начнут выпадать зубы. Волосы сначала поседеют, а потом станут падать клочьями. Я потеряю зрение и уже никого не буду узнавать, так что, когда кто–нибудь из ближних наконец сообразит и притащит тебя к моему смертному одру, будет уже поздно!

Я так размечтался, что не заметил, как Марина расстелила диван, переоделась в мою рубашку, уселась, поджав под себя ноги. Очнулся только, когда она сказала:

— Юра, перестань бредить. Если ты хочешь меня о чем- нибудь спросить — спроси.

И совершенно неожиданно для себя я спросил:

— Марина, ну скажи мне, наконец, тогда в лодке была ты? Ты и «он»?

Я, собственно, совсем забыл и о лодке, и о том, что первым при встрече с Боби было желание узнать правду про лодку, но сейчас, откуда ни возьмись, всплыло удивление. Я вспомнил, что за весь этот мучительный вечер он ни разу не назвал ее по имени. Я так и не услышал ожидаемого «Маша», хотя и это не могло быть абсолютным подтверждением моих предположений.

И тут я увидел широко раскрывшиеся мне навстречу глаза и услышал неподдельный голос, которым сегодня. наверное, из–за всех этих передряг весь день говорила Марина:

— При чем тут лодка, Юра? Ну, ты придумал. Но я‑то при чем тут? Ни я, ни «он»!

— Так это была не ты? — наконец–то я чувствую себя совсем, окончательно обманутым, диким козлом, хохоча и блея, подпрыгиваю к столу и, выкрикиваю: «Фигляр! Пресловутый фигляр! Все выдумал! Все наврал!» Хватаю уложенные стопкой страницы, мну, комкаю, рву, весь сегодняшний день, вымещая на них, все свое презрение к себе, к своей жалкой жизни. Но столь же ретиво, с той же овечьей прытью вскакивает Марина, грудью бросается на стол, всем телом, руками, животом защищая от меня груду разбросанных страниц, и сдавленным в горле, еле слышным криком молит:

— Не надо! Не смей! Но пусть не я, но это же замечательно! Я по улицам шаталась, только бы ты писал! Я так верю в тебя, я так люблю тебя!

Она стоит в этой своей невообразимой позе, переломившись в пояснице, животом на столе, закругленные полы моей рубашки свесившись впереди, сзади совсем открыли ее голенастые ноги подростка, в глазах у меня мутится от чудовищного, всевластного желания, но то, что я слышу, еще восхитительнее этих открывшихся мне на встречу полудетских ягодиц — слова, из которых я не смею не верить каждому — но стоит не поверить одному, и тогда все они покажутся ложью! Как мне нужны эти слова, как мне нужна эта вера!

А потом мы оказались уже в постели, оба опрокинутые навзничь только что совершенной любовью, но Маринины длинные, чуткие, как две струны, ноги закинуты поперек моих чресл. Рукой помогая моему истекшему желанием члену войти в тесное и нежное объятие, Марина начинает с невинной, нежной ласки, постепенно раз за разом наполняя ее все большей страстью. Я осязаю ее там, внутри, и вместе с ее желанием нарастает мое, но я удерживаю себя, я знаю этот ее. Чудный, смешной, как детский грешок, трогательный секрет — вот сейчас, еще немного, и ее настигнет последняя, со стоном, с полным изнеможением сладкая судорога. И тогда она откинет одну ногу и даст мне полную волю, и я получу свое… Как обидно, как непостижимо краток, в сущности, этот последний миг любви! А ведь именно его ради сколько всего нагорожено в мире! Сколько совершено безумств, сколько потрачено слов, чтобы пропеть хвалу этому, в сущности, секундному содроганию, пронзительному, столь же болезненному, сколь сладостному.