Адам Бодор - Зона Синистра

— Устрою я ему сюрприз как-нибудь, — сказала она. — Да еще какой! Проколю колеса, или что-нибудь в этом роде. Камеры распорю и выверну наизнанку. Чтобы у него навсегда пропала охота к нам ездить.

— Ишь, во сне видел… — подал реплику один из серых гусаков.

— По-моему, польские товарищи просто-напросто подшутили над нами, — заметил второй.

— А вам лучше бы помолчать!

Вскоре по шоссе промчался и сам Мустафа Муккерман на своем камионе, расписанным пальмами, обезьянами и единственной, уныло повисшей женской грудью. Конечно, амфибию, ползущую по стеклянистым от ледяного дождя лугам, он заметил издали — и долго сигналил, махая рукой. За ним вихрем вздымался снег, искрился, неся с собой зиму, в то время как он мчался вперед, к залитым солнцем Балканам.

К заготпункту, где я тогда жил, от добринской станции вела лишь узкая тележная колея: пункт стоял за деревней, на лугу, в одиночестве. У развилки Кока Мавродин затормозила, а когда я выпрыгнул из кабины, заглушила мотор.

— Не буду я ему прокалывать никакие камеры, — крикнула она мне. — Я сама лучше всех знала, что нет у него ничего. Так что не думайте про меня ничего такого.

— Я так и решил, что вы просто шутите.

— Если вы хоть чуть-чуть задумаетесь над тем, что видели, то сами поймете: все так и было договорено с польскими коллегами. Просто учебная тревога.

— Что говорить, я уж и сам догадывался.

— Ничего вы не догадывались. Эту информацию вы лишь сейчас узнали, от меня!

В эти часы по склонам хребта Поп-Иван в долину Синистры быстро спускалась зима. Со стрехи заброшенной мельницы, где устроен был заготпункт, еще струилась вода, но там же, на стрехе, уже начинали расти сосульки. Я хотел было развернуть шоколадное яйцо, полученное в подарок, посмотреть, что за сюрприз в нем спрятан; но сейчас, в конце осени, темнело рано, и я решил отложить это приятное дело на завтра. В темноте сеней я наощупь зачерпнул кружку бродящего фруктового сока, которым подслащивал свое ежедневное питье — денатурат, разведенный водой. И потом ушел в свой чулан; свет вечерами у меня был только внутри, в жилах, от выпитого на сон грядущий спирта.

Спустя какое-то время, проголодавшись, я размочил в разведенном денатурате немного грибов, холодные вареные картофелины. И не спеша стал сосать их, с радостью слушая, как играет в сосульках холодный ветер. Перед сном, по обычаю, встал коленями на подоконник и помочился во двор. Дождь, не дождь, а я так всегда поступал.

Но на сей раз оказалось, что я выбрал не лучший способ справлять малую нужду. Не прошло и минуты, как по сырым стенам заметался луч фонарика и, обшарив трухлявый пол между бочками, остановился на мне: я лежал на соломенном тюфяке в углу чулана. Передо мной стоял, весь мокрый, один из серых гусаков.

— Больше так не делайте, — сказал он тихо, но строго. — Коли надо поссать, мы в любое время проводим вас через двор. С нынешнего дня кто-нибудь из нас постоянно будет поблизости.

Я и сам бы мог догадаться: с этого дня я вхожу в число доверенных людей Коки Мавродин. Ведь я оказался причастным к ее тайнам, так что теперь серые гусаки будут оберегать и меня. Один из них уже стоял передо мной, воняя мочой.

На рассвете, бредя, в соответствии с правилами этикета, в сортир, что находился в углу двора, я обратился к нему:

— Ты ведь спать поди хочешь. Заходи, постелю тебе бумажный мешок, на нем и поспишь. Новый день начинается, отдохни немного.

— Нет, нет, — замотал он головой. — Вы чужой, откуда мне известно, зачем вы хотите меня спать уложить.

— Тогда считай, я ничего не говорил.

Приближалось утро; по склонам гор, словно свет, заливающий горы, вдруг прокатился собачий лай, а за рекой, у дороги, вокруг бюста Гезы Кёкеня, туман налился желтым свечением.

И снова лай. Когда на короткое время собаки смолкли, я услышал доносящийся с опушки вой Валентина Томойоаги, полковника и фотографа, которого я заменял в течение вчерашнего дня и которому был обязан дружбой Мустафы Муккермана.

Говорят, с утра встретить карлика — к счастью. В один из самых счастливых дней моей жизни, в тот день, когда ко мне переселилась Эльвира Спиридон, женщина с бархатным задом, я ранним утром встретил возле реки Габриеля Дунку. В Добрин-Сити, где в то время мы оба влачили наше существование, он был одним из немногих, кому позволено было держать в доме ножницы. Единственного настоящего парикмахера, сожителя Аранки Вестин, отсюда прогнали, так что я, когда очень уж обрастал, заходил стричься к карлику.

В тот памятный день, не знаю уж, почему, я решил, что сегодня четверг, и стал караулить Мустафу Муккермана, турка-дальнобойщика, который всегда в один и тот же день недели проезжал по огибающему деревню шоссе север — юг. Габриеля Дунку я повстречал случайно. Хотя был конец осени и заводи на реке уже подернулись тонкой ледяной коркой, карлик сидел на берегу, опустив в студеную воду босые, в цыпках и ссадинах ноги. Такая уж была у него работа: у себя в мастерской он целыми днями топтался босиком в ящике с мокрым песком, и от однообразного занятия этого у него ныли и распухали щиколотки. Его наняли делать матовые стекла для строящейся в Синистре тюрьмы; будучи в округе единственным карликом, он один был пригоден для выполнения этой ответственной задачи: стекло, поверх которого был насыпан песок, под его маленьким весом ломалось редко. Отмачивать пухнущие ноги он ходил к прорубям даже в разгар зимы.

В долгие беседы я пускаться не собирался, но как-то так получилось, что все же застрял там на какое-то время. Сначала я спросил, не видал ли он возле бензоколонки камиона Мустафы Муккермана; или, может, тот уже уехал? Только вот беда: оба мы не были уверены, что нынче и в самом деле четверг… Потом, уж не знаю, видно, какое-то предчувствие во мне шевельнулось: я решил, раз такие дела, зайти к нему и немного подравнять волосы. Хотя стригся я в общем недавно — когда готовился к похоронам полковника Пую Боркана.

Щелкая ножницами у меня за ушами, Габриель Дунка, как заправский цирюльник, развлекал меня всякими разговорами. Скоро быть ему, наверно, богатым, похвастался он, потому как у него были люди из окружного природоведческого музея, интересовались насчет скелета: они заплатят хорошие деньги, а он пускай даст согласие, чтобы его скелет потом был у них выставлен. Сперва-то он рассердился и послал их куда подальше, но так и быть, коли они снова явятся — а народ это продувной, они так сразу тебе не сдадутся, — он, пожалуй, упираться не станет. Меня его заботы волновали мало, я даже сказал, пусть получше следит за своими ножницами; словно чувствовал я, что прихорашиваюсь не просто так, а ради Эльвиры Спиридон.