Евгений Гропянов - В Камчатку

Солнце запуталось в вершинах деревьев. Тени постепенно вытянулись. Шибанов и за ним все казаки, как медведи, лезли напролом сквозь травяные заросли. Харитон Березин спотыкался и что-то ворчал себе под нос.

Летний день в Камчатке до полуночи. Темь держится часа три. А там новый день…

В марте 1705 года приказчик пятидесятник Василий Колесов посылал на немирных курил и на курильский острожек казака Семена Ломаева да с ним Анциферова и Ивана Козыревского, всего сорок человек. Дорога вроде и хоженая, да наполовину: болота и топи защищали курильский острожек даже зимой. Атласов утверждал, что «против первой Курильской реки на море видел как бы острова есть», но вот есть ли на них города, про то курильцы не знали. В зиму 1705 года остервенелые холода накрепко схватили преграду. И тогда казаки заговорили, уж не махнуть ли сразу и на морские острова, ведь они начинаются недалеко за курильским острожком.

— Не, — говорили старики, — на траве сушеной, кореньях сараны да рыбе зимой о каких можно островах говорить? Тут до острожка дотащиться бы…

И вправду. Нарты, поначалу ходкие, отяжелели, собаки, отощавшие за зиму, каждый раз после ночевки поднимались недовольные, каюры с трудом подавляли их злость.

В воздухе носился весенний бунт. Еще снега, привычные, кажущиеся вечными, сдерживали дыхание зимы, еще заворачивали такие пурги, что казалось — конец света, а в людях начинала тревожиться непонятная струна: беспричинная, как вспышка, нервозность сменялась безвольной покорностью обстоятельствам (и тогда слышалось вздыхаемое «судьба, судьба…»), подмывало к перемене опостылевшего места, хотелось много солнца, а оно пряталось неделями… И чтобы заглушить звуки этой струны, казаки почаще заглядывали в кружки, вино веселило… надолго ли. Да и можно ли назвать весельем винное насилие над весенним бунтом души и природы. Случно и голодно весной в острогах.

Казаки остановились у редкоствольного березнячка. Они кинули собакам по сушеной рыбине — юколе, развели костер из сушняка, в медном котле нагрели воды, бросили щепоть сушеной травы, и пока она прела, съели по рыбной спинке, утерлись рукавами; разлили по кружкам питье, противное, горькое, а все знают — не пить — зубы потеряешь. Иван все норовил незаметно сплеснуть, но у Данилы глаза будто на затылке, цыкнул, и он, скривясь, допил все.

— Ну, Ванюша, — разглаживая черную кудлатую бороду, весело говорил Данила Козыревскому, — чует мое сердце, не раз нам суждено с тобой трястись по сему тракту.

— Дядь Данила, награда за поход будет? — спросил Иван.

— А как же… Будет, Харитон, награда? — окликнул Данила Березина.

— Как не быть, — гыкнул Харитон, — промеж лопаток плеткой… И зад не забудь подставить, отметят…

Иван обидчиво шмыгнул носом.

По приказу старшего — Семена Ломаева — стали проверять ружья: казацкие версты трудны и опасны.

Ломаев кивком головы отозвал Данилу в сторону.

— Ты б Березина поостерег, Данила. И мальца тоже: Березин тертый калач, а Ивашке по казенкам рановато отираться… Ушей вона сколько… Колесов не спустит таких речей… Вдругорядь и батогов испытает ни за что ни про что, эка сладость…

— Ладно, Семен… Только помяни мое слово, в мальце большая сила.

— Поживем — увидим… Так поостереги…

На следующем перегоне нарта Данилы и Ивана вырвалась вперед: в собак словно бес вселился — они сумасшедше катили по насту. От них не отставал Ломаев с Березиным (Ломаев пересадил Харитона к себе после разговора с Данилой, чтоб под рукой был. Верным чутьем он угадывал, что и Данила, и Харитон, и даже молодой Козыревский имеют непонятную ему силу влияния на людей, и люди в большинстве своем подчиняются им, причем с охотой. И ему, Ломаеву, нужно быть как можно ближе к взрывчатой силе, чтобы в последний момент определить выгодность или опасность общения с этой силой, и в дальнейшем суметь доказать или преданность Даниле, или случайность связи с неспокойной ватагой).

Отряду Ломаева повезло — наст. А в марте, чаще уброд — пурги то в нос, то в затылок, собаки проваливаются — вот тебе и уброд. Но похуже уброда пролом, рассол, не езда — маета: сам из сил выбьешься и собак угробишь, а хорошей собаке на Севере цены не положены.

Курильская земля начинается сразу же за рекой Озерной, порожистой и незамерзающей. Иван лишь по рассказам Данилы знал, что в долине Озерной бьют горячие ключи и столбы пара подпирают небо. Его удивило, что столбы пара гораздо меньше и небо, как ни странно, обходится без них.

В полыньях спокойно плавали лебеди и кряквы. На берегу их сторожили черные неподвижные орланы. Вороны разгуливали и по-разбойничьи косились на плавающих птиц. Внезапно один из воронов взмахивал крыльями и устрашающе низко пролетал над утками. Утки метались, но воды не покидали.

Полыньи объехали с осторожностью и молча: страшна река Озерная.

Острожек курильцев, как и все острожки в Камчадальской земле, стоял на высоком берегу речки, названия которой казаки не знали.

…Данила как мог спрашивал про морские острова, курильцы испуганно молчали: что и говорить, вид у Данилы далеко не святой, одна чернущая борода на кого хочешь страха нагонит. Взяли молодых аманатов — заложников обучать русскому языку и самим учиться курильскому.

В одном смогли они удовлетворить любопытство Данилы: острова морские недалече, два дня ходу. Вскинулся Иван: что нам два дня ходу, когда вон сколько отмахали, но Ломаев цыкнул: ополоумел вовсе малец, казаки раненые, река Озерная того и гляди расползется, курильцы за спиной. Нет, надо возвращаться немедленно.

…А пока изнуренные казаки гнали по уброду голодных задыхающихся собак в Верхний острог. Раненые казаки часто теряли сознание, ветер с Пенжинского моря грозил мокрой пургой, лохматые тучи нависли клочьями и обволакивали сопки.

Иван почти весь путь бежал рядом с нартой. Он помогал собакам на подъемах. «Милые псины, ну, вперед, вперед», — шептали его одеревеневшие губы. Порою ему казалось, что он совершенно один среди тундр и сопок, в ушах звенело, он видел только прыгающую нарту, худых собак, он оглядывался. «Эгей!» — кричали ему Данила и Харитон. Ломаев тоже кричал, но что, Иван не мог разобрать. Козыревского поставили вперед всех по его просьбе. Ломаев не соглашался: молод… сорвет силенки, плутать начнет… и за ним метаться — эка сладость.

— Семен, — говорил Ломаеву Данила, — не гляди, что Иван давеча поверстан. Ума он крепкого. Дорога в его башке клубком смотана, раскрутит.

Ломаев пробормотал:

— Эка сладость. — И нехотя согласился.

Однако на последней стоянке перед Верхним острогом Ломаев вперед выставил свою нарту.

Иван — с обидой к Даниле: что ж такое, мы все жилы тянули, а теперь Ломаев гоголем подскочит к приказчикову крыльцу — и ему все главные награды, а Ивану шиш.