Евгений Гропянов - В Камчатку

Чувствовалось, что Мартиниан сдерживает себя: губы подобрал, борода аж зашевелилась от негодования.

— Жив молитвами божьими, — слабо разомкнул он губы.

— Острог наш в гиблом месте — топь кругом, гнус и комарье… Как не перемерли от холеры… Переносить острог надо. Избы раскатать — и на батах, ниже по Камчатке-реке. Я место уж присмотрел… А без тебя не могу, — Колесов развел руками.

— Я то место знаю, — Мартиниан приподнялся на локте. — Берег высокий, лес строевой, рыбалка, и земля черная. А что в Якутске тебе наказали?

Мартиниан был уверен, что Колесов именно сейчас выложит тайные инструкции, которыми всегда снабжают новых приказчиков камчатских и которыми дорожат только до Анадыря, после которого хоть на всю тундру ори, никакой враг не услышит. Но Колесов вновь повернул разговор на острог. Мартиниан хотел обидеться: жизнь на Камчатке располагает к откровениям, однако тут же поразмыслил, что у Колесова есть причины молчать. Он догадывался, почему Колесов не применил устрашающие средства против Козыревского, чтобы вытянуть у него вины: он берег его для морских островов, где Иван уже бывал с Данилой Анциферовым.

— Я буду молиться за тебя, — почти шепотом произнес Мартиниан, прикрыв веки и свесив руку, белую, в больших коричневых пятнах, со вздутыми венами. Колесов встал на колено и поцеловал ее.

Григория Шибанова и Харитона Березина сковали. Кузнец под навесом из жердей, прикинутых пахучей травой, заклепал цепи на босых ногах Шибанова и Березина. Он был неразговорчив и даже мрачен, видимо, родное ремесло иногда и не радовало. Казаки, крепко державшие Шибанова и Березина, облегченно вздохнули, когда кузнец положил звенящий молоток. «Ну вот, — зашумели они, — набегались, голуби сизокрылые. Будет вам приказчиков убивать, людишек мутить. Из-за вас, подлых, полон Верхний колодников. А ну, подымайся — и в казенку, она давно по вас плачет, да и крысы стосковались…» Шибанов и Березин ничего не ответили, гордо подняли головы и позвякали из кузни мимо изб, возле которых стояли бабы и дворовые: они разговаривали между собой негромко, на многих лицах был заметен испуг; иные, злорадствуя, смеялись и тыкали в них пальцами, кричали: «Воры!», «Разбойники!»

Вскоре после расспросных речей Григория Шибанова отвезли в Нижнекамчатский острог и там отрубили голову. А Харитона Березина повесили в Верхнем остроге. И в обоих острогах бунтовщики пороты с таким пристрастием, что долго встать не могли, и сердобольные бабы-камчадалки, наложницы казацкие, любовницы и полноправные женки, прикладывали к их ранам подорожник и поили брусничным соком; тем и возродились ретивые казаки.

А иным ставили клеймо и рвали ноздри.

Наказание свершилось.

Однако сразу же поползло — не всех перепробовал кнут, кое-кто спрятался за спины казацкие, и называли, правда с оглядкой, есаула Козыревского Ивашку.

Данилу Анциферова выбрали пятидесятником — это понятно: кто испугался перечить, кто сам хотел Данилу, чувствуя его силу и властность, кто заприметил, что за Даниловой спиной можно и в десятниках в скором времени походить, покомандирствовать, побуйствовать при ясачном сборе, свою мошну набить, чтобы потом в безбедности возвращаться в Якутск, а кому и совсем равнодушно было — хоть Данила, хоть черт с рогами, одно службу править и в начальниках не ходить. Данила на небесах, какой с него спрос. Господь уж спросил…

А вот кто выкрикнул Ивана Козыревского есаулом, вторым человеком после Анциферова: начни вспоминать, перевороши всех — и не отыщется смельчака, только пожмут плечами: то ли бес попутал, то ли само с языка сорвалось, то ли… что ж тут говорить, когда дело сделано, и Козыревский в есаулах, и речи сладкие говорит, и блага всякие обещает, да все на бога ссылается: все в его воле, и как решил бог, так тому и быть, ибо и архимандрит Мартиниан не воспротивился, значит, тем более так тому и быть, а если быть, то что ж огород городить… Нет, ничего понять нельзя…

Мармон, командир Нижнекамчатского острога, узнав, что новый приказчик уже в должности и местом пребывания выбрал Верхний, знакомый ему и более уютный, хотя и сырой, сел на бат (на лошади трястись не хотел) и заставил ительменов в несколько дней бечевой поднять его против течения — поспешил к властителю. Мармон охотно посвятил Колесова во все тайны взбунтовавшихся казаков. Он старательно несколько раз вставил имя Козыревского, поглядывая при этом, какое впечатление произведет оно на Колесова, но безобразное лицо того будто застыло, а в глаза Мармон заглядывать боялся. Когда же Колесов сказал: «Доставишь мне его из Большерецка», писарь, тихо сидевший в углу, тонко скрипнул пером, и на лице Колесова вспыхнула уродливая гримаса, а Мармон, улыбнувшись, будто его открыто похвалили и щедро наградили, в знак согласия склонил голову, давая понять, что он будет отныне держать себя с приказчиком на равных. Колесов не подал виду, что отвергает такое отношение, и Мармон уверился, что нужен приказчику для дел, в которые многих не посвящают. С этими радостными для него мыслями и поспешил Мармон в Большерецк.

— А ты, — глядя пытливо на писаря, сказал Колесов, — забудь, что здесь говорено.

Писарь, сглотнув слюну, дрожащими руками стал складывать листы бумаги, закрыл чернильницу колпачком и спрятал свое писарское богатство в деревянный сундучок. Задул плошку (хотя и лето, а в приказной избе полутемно: оконца узкие, слюдяные, и писарь вечно с красными глазами). Хотел прошмыгнуть мимо, Колесов остановил:

— Зовут-то как?

— Степушка, — робко ответил писарь.

— Молод, а грамотен. Кто вдалбливал?

— Иван Петров сын Козыревский. — Голос Степушки окреп.

Колесов внимательно разглядел Степушку — бледный, худой, какой-то длинношеий, бородка негустая, рыжеватая, курчавится, волосы волнами до плеч, глаза темные, грустные. «Рохля, — определил сразу Колесов, — не казак». Сильный, он не воспринимал слабых, они казались ему лишними, обузой, из-за которой им, сильным, труднее пробиваться вперед; он уважал равных себе.

— Беги к архимандриту, пущай ударит в колокол…

Мартиниан на стук Степушки долго не открывал. Но вот в сенях грюкнуло (откинули подпорку) и в щель высунулась борода.

— Тебе кого?

— Степушка я…

— Вижу, что Степушка, — проворчал Мартиниан. — Болен я.

— От приказчика…

— А-а-а… Заходи…

Архимандрит стоял в исподнем и поеживался, несмотря на теплый солнечный день.

— Дверь закрой, — прикрикнул он, — тепло выпускаешь.

(Архимандрит протапливал избу летом обязательно, боясь сырости, от которой у него трещали суставы.)

Степушка проследовал за архимандритом.

— Жди, — сказал он и скрылся за печкой. Оттуда спросил, что за надобность у приказчика.