Евгений Гропянов - В Камчатку

После похода 1711 года с Данилой Анциферовым на Шумшу он попросил Саниму на чертеже островам, которые русскими проведаны и узнаны, письменно объявить о городах, где жил Санима. И Санима согласился. Но воспротивились его товарищи, и учинилась меж ними вражда, и свара, и драка: Санима нарушил тайный обычай письменно объявлять о своем государстве и о звании своего государя. Перед Козыревским они отговорились, что многое уже запамятовали, и вообще они люди не знатные и много не ведают. А Санима, видать, посчитал, что ж таиться от соседа.

На Лопатке казакам пришлось задержаться: суда, к несчастью, потекли, и Козыревский, бранно ругая конопатчиков, пристал к берегу, чтобы досуха вычерпать воду и подконопатить суда.

С Пенжинского моря налетал холодный ветер, и спрятаться от него на Лопатке негде. Козыревский с Санимой приткнулись за небольшим валуном, притулились друг к дружке и так согревались. Не было для него роднее в эти дни человека, чем Санима.

Перелив между Камчаткой и островом Шумшу крут, подступаться к нему нужно с опаской — поглотит. Когда казаки увидели, как вода набычилась, поперла из Пенжинского моря в Восточное, они струхнули. Какая силища! Суда на такой воде — щепки. Под водой будто дьявол гуляет, вода шипит по-змеиному и несется бешено. Многие невольно отступали от берега, боялись, что захлестнет и утянет с собой.

— Сие, слава богу, не сулой, — успокаивал их Козыревский, — вода отгуляет свое и уляжется. И к Чепатую. Поди заждался. Только б не сулой…

И надо же такому случиться — сулой не заставил себя ждать. На следующее утро они готовы были сдернуться — вода заканчивала рокотать, как вдруг со стороны Восточного моря нагрянул пронзительный ветер. Откуда он сорвался, бог весть. Он взялся щипать воду, мешая ей катить обратно в Пенжинское море. Вскинулась пена. Поднялись водяные столбы. Они стояли неподвижно, как огромные острые иглы. Постояв, они рушились, и возникали новые столбы, их было так много, что не видно было чистой воды. Шум, с которым они рушились, напоминал взрыв.

Козыревский, зачарованный, не мог оторвать взгляда от безумной пляски волн. Он забыл все свои страдания и подчинился силе строптивого перелива.

Козыревский не мог объяснить, что заставило его оглянуться. Он увидел Саниму. Тот стоял невдалеке, и ветер, казалось, обходил его стороной. Санима плакал. Козыревскому стало жаль его, и он как мог успокоил его и увел от берега. Санима покорно повиновался. Сулой преградил путь Саниме к его родине. Трудно жить в одиночестве, но еще труднее на чужой земле, и жаль, что Камчадальская земля не пришлась ему по душе.

Всему приходит конец. Отбесновался сулой, и казаки поплыли на судах через перелив. Вода — глаза болят от солнца. Вдали синеют киты, пуская струи воды. Небо голубое, дымком подернуто, теплое.

Казаки сидели в просторной земляной юрте острожка Чепатуя. Им жарко, и они разделись до пояса. Молодая женщина с печальным лицом издали разглядывала их.

Чепатуй спросил, почему нет Данилы, где Шибанов и Березин. «Они далеко, — ответил Козыревский и поинтересовался: — Я не вижу Аспананкура, где он?» Молодая женщина вскрикнула. Чепатуй повернул в ее сторону голову, и она сжалась… Это была Каяпикайну, жена Аспананкура. Выяснилось, что Аспананкур отправился зимой на Парамушир к сродникам за орлиными перьями. Самые красивые перья можно было добыть только на самой высокой сопке, которая уходила за облака. Эту сопку боялись, потому что духи запретили айнам даже приближаться к ней. Аспананкур перешагнул запрет. Он упал со скал и разбился.

Казаки поглядывали на Каяпикайну. Во всей ее фигуре было столько тоски и горя, что они невольно сравнили ее с русскими бабами.

Вскоре Чепатуй разговорился. Он вспомнил, как его отец рассказывал, что между Камчадальской землей и островом Шумшу давным-давно, более полувека назад, плавали суда неизвестных ему людей. Суда были под парусами, быстроходны и к Шумшу не приставали. Они появлялись из Восточного моря. Но что удивительно, никто не видел, чтобы суда возвращались в Восточное море, и курилы не знают, что могло статься с людьми — убийство, голод, плен. Или их накрывал сулой и утаскивал на дно морское.

Козыревский как-то рассказывал, что он вместе с отцом слышал от камчадальских аманатов, будто кочи русских промышленных огибали Лопатку и зимовали в устьях рек по Пенжинскому морю. Одну реку даже назвали по имени Федота, но какого, никто не помнит. Козыревский был на Федотовщиие и видел два хорошо сохранившихся русских зимовья.

Перед сном Козыревский вышел из юрты. Неподалеку горел костер, и была слышна неторопливая речь казаков.

— Помните о Даниле, — сказал им Козыревский.

— Да уж не забываем, — отвечали они. — А пошто Санима боится курилов?

— Санима испугался, ежли мы не отыщем Апонское государство, то оставим его на Шумшу…

— На нашем острове Саниме бояться нечего, — засмеялись казаки. — Сюда бы Данилу! Порадовался бы! И товарищей наших — Гришку с Харитоном.

— Их забудьте, — недовольно сказал Козыревский. — Они преступники.

— Как!.. — вырвалось у них, но Козыревский не дал им говорить дальше.

— Забудьте их навсегда, если хотите, чтоб головы не отлетели. — Это было сказано мрачно, и внутри у всех осел холодок.

И Харитон Березин, и Гришка Шибанов — головы отчаянные. Их все звали братьями, хотя у каждого свой корень. Они часто ругались между собой, но как-то незлобиво, жалея друг друга. За душой у них ни гроша. Как-то Шибанов рассказывал: сидит он, мол, у порога своей избы и видит, как по пыльной дороге нужда бредет и брюхо волочит, вот-вот ощенится. Ну, думает, не миновать гостя. Ан нет, постояла нужда, постояла и повернула к Березину Харитоше и у него ощенилась. А все потому, что у Харитоши дудка была… Каждый приказчик помыкал ими как хотел, будто они были отданы им в слуги. Их посылали в такие глухие острожки, куда боялись идти другие. Они всегда возвращались с ясаком. И если других приказчики и похваливали, то ими всегда были недовольны: в казацкой службе наскрести всякого такого можно сколь угодно, придраться к человеку, опорочить его — ума большого не надо, тем более, ежели ты при власти. Зачем приказчик Чириков отобрал бабу у Шибанова? Сказать, красива, не скажешь. Но Шибанов привез ее себе. Он Харитона просил и Данилу тоже просил заступиться. Не помогло. «А баба у меня, — говорил Шибанов, — ох, мужики, завидная баба». Лучше бы не хвалился, беду накаркал на свою голову.

На приказчиков рука у них легка.

«И Волотька Атласов душегуб, как все они душегубы», — говорили Харитон и Григорий, соглашаясь везти подложное письмо Атласову.

Они увидели Атласова на лавке: атаман спал. В избе было жарко протоплено, с мороза от дыма щипало глаза. «Кого там принесло?» Атласов всегда спал чутко, поэтому они и глазом не успели моргнуть, а он стоял перед ними, в белой рубахе, босой. Они никогда не видели Атласова таким, поэтому замялись. Серебряный крест на Атласовой груди тускнел, и Харитон помимо своей воли перекрестился; за ним последовал и Григорий.