Вильям Козлов - Поцелуй сатаны

— Как в Питере? — начал он разговор издалека. — Народ бурлит? Всякие там митинги, забастовки… Не хочет отдавать партия власть Советам? Мы тут ленинградскую программу ловим по телевизору… Мужики жалуются, ничего теперь путного не купишь в Ленинграде. Все прибалты вывезли. Бывало раньше, подвалят туда в пятницу вечером или в субботу утречком и полные машинки набьют мясом, курями, колбасой, сыром, ну, само собой, вином-водкой, а теперя, говорят, набегаешься по магазинам, пока свой коробок набьешь! И эти какие-то визитки ввели. Что получше — только по им или по паспорту отпускают. Куда идем, братцы?

— Самим надо продукт производить, а не из города вывозить, — в сердцах вырвалось у Николая — Паршивое яйцо у вас не купишь!

Ему противно было смотреть в магазинах, как приезжие в Ленинграде скупали все подчистую, не только продукты, но и промышленные товары. Прямо какое-то татаро-монгольское нашествие! Крепкие, упитанные мужички и разбитные коренастые женщины всю неделю сновали по магазинам, увеличивая и без того длинные очереди, скупали все подряд и в огромных количествах. Сразу занимали по нескольку очередей. Даже сметану брали в жестяные бидоны…

Что и говорить, с продуктами питания, с товарами ширпотреба стало совсем плохо, где-то можно было и понять приезжих из других регионов, где, как говорится, шаром покати в магазинах, но и любоваться у себя на пустые прилавки и полки было обидно. Почему бы заготовителям из провинции не подумать о том, что испокон веков там даже в городках люди держали скотину, всякую живность, не только себя обеспечивали, но и в центр возили на продажу, а теперь все везут из города.

Иван Лукич как-то без особого интереса выслушал Уланова.

— Я не езжу в город, слава Богу, — обронил он — Мне харча хватает и со своего хозяйства. Сам диву даюсь: откуда у людишек столько денег стало, что скупают всякую всячину, что нужно и не нужно. Давеча заглянул в сельмаг, так за десятирублевой кооперативной колбасой давятся бабы! Про водку я уж не говорю, коли привезут, так готовы по десять бутылок хватать… И какая это гнида эту канитель с продажей спиртного в стране учинила? Вот она, настройка-перестройка! Деньги без меры печатают, а товару нет никакого. Куды же смотрят наши народные правители? Я уже и телевизор выключаю, как начинают показывать заседания Верховного Совета, одна пустая брехня. Иной вроде и красиво бает, правду-матку режет в глаза начальству, а толку никакого! Начальство слушает да ест, как тот самый кот Васька. И, наверное, вкусно ест и пьет, чего хочет. Начальство за водкой не давится в очередях… — он снизу вверх глянул на стоявшего у низкого окна Николая. — Чего же про брательника-то не спрашиваешь? По-моему, он после пожара махнул на все рукой и снова подался в городские пролетарии. Кстати, две курки и петуха я в свои курятник посадил, не то подохли бы…

— Пожара или поджога? — уточнил Уланов.

— Ты не подумай, что местные, — заерзал на порожке Митрофанов. — Наши тут, думаю, ни при чем. Это городские парнишечки по оттепели на мотоциклах нагрянули вроде бы на зимнюю рыбалку, а сами братану твоему красного петуха пустили. Я слыхал, он Ленку-то у одного из них отбил… Хорошо, что остатних кролей успел сдать своей заготконторе, сгорели пустые клетки и еще стройматериалы для свинарника, он как раз завез их… Тут участковый приезжал, глядел… На нас не надо грешить. Деревенские на такое злодейство не пойдут, приезжие учинили козу твоему братцу… Ну, он приехал из города — на субботу и воскресенье с женкой был там — увидел такое, аж лицом почернел весь, меня за грудки схватил, а я-то при чем? Бегал с ведрами на озеро, заливал пожар-то, могло и на мою пасеку перекинуться… В общем, зарезал борова, ликвидировал всю остатнюю живность и, не попрощавшись, укатил на «Запорожце» в город. Да, про курей забыл он… Ты можешь заорать их, коли надо.

— Доконали все-таки человека.

— Особой любовью твой братан тут, ясное дело, не пользовался, но чтобы клетки жечь? Тут нашей вины, Миколай, нету, самим господом Богом могу поклясться.

Может, и так. Бритоголовый рокер Родион подговорил дружков и отомстил Геннадию за Лену, которую тот увел у него.

— А может, эти? — кивнул Уланов в сторону озера. — Ведьма-мамаша со своим мордатым сынком?

— Вонючка? — покачал большой головой Митрофанов. — Поорать на человека, обхамить, дохлую кошку или ворону подкинуть в огород — это она могет, а поджечь чего-нибудь? Не-е, ни она, ни Герман не стали бы…

Хотя Иван Лукич и решительно рубанул рукой, однако в голосе его прозвучали нотки сомнения. Вонючкой звали в Палкине неряшливую, кривоносую и кривоногую старуху, живущую вместе с сыном-бобылем на самом берегу озера Гладкое. Изба покосившаяся, хлев крыт почерневшей соломой, на дворе грязь, битая посуда, мусор. Вонючка с самого начала стала пакостить им: то крик подымет, если Геннадий пройдет к озеру мимо ее дома, мол, траву топчешь; когда он свалил неподалеку кирпич для ремонта бани, заорала, чтобы убрал, дескать, вид из ее окна портит. Сын был поспокойнее, но никогда не одергивал скандальную Вонючку. А так ее прозвали потому, что они с сыном мылись в бане раз в году — в Троицу.

Когда немцы заняли эти места, в Палкино с неделю стояла моторизованная рота. Вонючка, по рассказам Митрофанова, девушкой была не столь уродлива, как в старости. В общем, от немца она родила сына, которого и назвала Германом, видно, в память об отце, по-видимому, за всю свою жизнь ни разу и не вспомнившего, что где-то в России вырос его сынок…

Вонючка воплотила в себе и деревенскую юродивую, и склочницу, и колдунью. В общем, ведьма и ведьма. Геннадий и Николай, несколько раз соприкоснувшись с ней, старались просто не замечать Вонючку, но та не могла пройти мимо, чтобы не облаять их:

— Ничаво у вас не выйдеть, — упершись обеими руками о суковатую палку, хрипло начинала она. — И кроли ваши подохнуть, и вы отседа покатитесь… Чаво сюды приехали? Нечистая сила вас сюды принесла… Тьфу, окаянные!

Выставив чуткое ухо из-под грязного платка, терпеливо ждала реплики, чтобы выпустить сразу целый фонтан ругательств. Материлась она для женщины виртуозно, даже Бога и мать поминала. Одним словом, Вонючка и Вонючка. Ее уже так и воспринимали, как неизбежное зло. Но ненависть ее поражала. Набрасывалась, как злобная шавка, и на приезжих, доставалось от нее Алисе и Лене. Но когда она назвала маленькую Аду выблядком, Геннадий не выдержал и обмакнул ее неумытую отвратительную морду с остатками желтых зубов в бочку, где была вода для поливки огорода…

— Вонючка, конешно, хуже злой собаки, одним словом, ведьма кривоносая, но на такое не решилась бы, а сынок у ее дурак. Был надзирателем в тюрьме, так и оттеля выперли. Пентюх, недоносок… — продолжал Иван Лукич. Видно, даже в нем проснулось сочувствие к соседям — Мы привыкли к этим ползучим гадам, да своих они не жалят… Я ведь могу и оглоблей по горбине огреть, а вы, городские, здеся чужаки, вас можно обижать… Вонючка сама рассказывала, что когда вы брали у нее молоко, так она плевала в горшок..