Вильям Козлов - Поцелуй сатаны

— Вот что, девочка, — подавив в себе злость, сказал Родион. — Ты подумай, хорошенько подумай, а я… Я еще приеду к тебе!

— Ты знаешь, что про таких, как ты, сказал Гена? — с вызовом посмотрела на него Лена. — Из гада рыбину не сделаешь… Боюсь, Родя, больше ничего у нас с тобой не получится…

— Моя бабушка говорила: «У того лопнет глаз, кто не любит нас». Помни про это, прошмандовка!

Шагая по стерне к спрятанному на опушке леса мотоциклу, Родион знал, что Лена никогда к нему не вернется. Она стала другой: уверенной в себе, смелой, независимой и, кажется, еще более красивой… Он еще не знал, что сделает, но обиды не простит: ни ей, суке, ни этим арендаторам… И гада, из которого рыбину не сделаешь, он запомнит!..

Проводив его взглядом, Лена повернулась к сараю, где визжал боров Борька, и увидела между двумя штакетинами ограды начатую коричневую пачку сигарет. Она взяла ее, вытащила одну и понюхала. Так и есть! Прощальный подарок Родиона Шмаги…

— Ты с кем это, Леночка, любезничала? — услышала она веселый голос. Алиса стояла на тропинке, ведущей от озера, с двухлитровой стеклянной банкой, полной крупной малины. Сверху банка была прикрыта лоснящимися малиновыми листьями. По ним ползала небольшая полосатая оса.

— С человеком из недавнего прошлого, — ответила Лена, пряча пачку в карман платья.

— Человек из прошлого… — проговорила Алиса. — Красиво звучит!

— Как похоронный звон колокола… — невесело усмехнулась Лена.

Вдалеке добродушно прогрохотал гром, будто телега прокатилась по булыжнику. Тучи слились и набухли густой синевой, впереди них наперегонки бежали к Палкину редкие клочковатые облака с багровой окантовкой.

Михаил Федорович положил две коричневые папки на сиденье рядом: с собой, захлопнул дверцу «Волги» и, не глядя на шофера, уронил:

— В райком.

Разговор с заведующим идеологическим отделом обкома оставил неприятный осадок. На даче под Зеленогорском он за субботу и воскресенье прочел повести и рассказы молодых литераторов, полученные в издательстве. Общее ощущение сложилось положительное: были интересные, крепкие, на его взгляд, вещи, но попадались и явно слабые. И по языку, и по теме. Никаких таких моментов, вызвавших опасения Куприна и Добролюбова, он не заметил. Писатели остро поднимали важные проблемы, писали об умирающей деревне, экологии, о бедственном положении русской культуры в России, о духовном нравственном кризисе молодежи. Никакого разжигания межнациональной розни Лапин не почувствовал. Может, где-то между строк и сквозило, что трудно жить и работать русскому литератору в Ленинграде, кто-то даже отметил, что в этом отношении город трех революций уникален в стране: нигде больше так яростно не преследуются инакомыслящие, как у нас. Инакомыслящие не в смысле диссиденты, а те, кто не состоит в литературной мафии… В конце концов, если издатели так уж боятся задеть всесильную мафию, то ведь можно эти места смягчить, наконец, убрать!..

С такими мыслями Михаил Федорович и поехал сегодня утром в обком к заведующему отделом. Секретаря обкома не было в городе, иначе Лапин зашел бы к нему. Заведующий — они были старыми знакомыми — выслушал его, потом встал из-за стола и несколько раз прошелся из угла в угол. Кабинет у него просторный, обитый светлыми деревянными панелями, с цветным телевизором на тумбочке в углу, портретом Ленина на стене. Напротив портрет М.С. Горбачева. Если встать сбоку, то такое впечатление, будто хитро прищуренный Ильич и чуть улыбающийся Генеральный Секретарь с пониманием смотрят друг на друга. И знают про то, что еще неведомо никому.

— Я не буду читать альманах, — после продолжительной паузы сказал заведующий. — Понравится он мне или не понравится — это не имеет никакого значения, потому что решать его судьбу будут в издательстве. Ты ведь знаешь, Миша, наши установки: ни под каким видом не вмешиваться во внутренние дела творческих Союзов, издательств, театров. Я позвоню Балуеву, он вызовет Куприна и Добролюбова и скажет, что был звонок из обкома, мол, запускайте альманах в производство… А те встанут на дыбы: опять обком на нас давит, навязывает свою волю… И мы же с тобой окажемся виноватыми! Зачем нам с тобой эти головные боли?

— Я окончательно убедился, что у нас в Ленинграде существует литературная мафия, — заметил Лапин, — И она всесильна. Помнится, я хотел предложить Балуеву дельного молодого инструктора — он попал под сокращение — так что поднялось! Звонки из Союза писателей, Союза журналистов, Союза театральных деятелей, пошли письма, мол, нам партийный функционер не нужен… И в результате взяли по их подсказке на работу этого самого Добролюбова, который верой-правдой служит мафии…

— Мафия, мафия… — поморщился заведующий отделом. — Ты, Миша, лучше такими словечками не бросайся… У мафии есть свой крестный отец, лейтенанты, солдаты… Я имею в виду капиталистическую мафию… А кого мы с тобой знаем как мафиози? Кому мы можем предъявить столь серьезное обвинение? Может, это тоже новое словечко, появившееся у нас за последние годы, как плюрализм, рэкет, рокер? Например, у меня язык не повернется назвать известного режиссера или писателя мафиози! Ну, групповщиком куда еще ни шло… Кстати, крупные руководители творческих Союзов, писатели, артисты, работники культуры — они коммунисты! Скажут нам: куда же вы раньше смотрели, дорогие товарищи? Ведь вы их утверждали на бюро обкома на высокие посты!

— Скажут… — хмуро заметил Лапин. — Обязательно рано или поздно зададут нам этот вопрос. И придется на него отвечать. И тебе и мне. Да и кое-кому, кто повыше нас…

— Вот пусть они и отвечают, — сказал заведующий — Я пришел в обком, когда все уже было… И менять что-либо или воевать с кем-либо уже не имело никакого смысла. Помнишь, на моем месте сидел Постников? Он тут было развил бешеную деятельность, заговорил о групповщине в творческих Союзах, о засилье групповщиков в газетах, журналах, театрах, киностудиях, радиотелевидении… Ну и чего он добился? Потихоньку перевели на советскую работу, где его не видно и не слышно. Потом вышел на пенсию, написал две или три критических книжки и, говорят, неплохих — он по образованию филолог — так его даже с таким багажом в Союз писателей не приняли! Припомнили его нападки на групповщину…

— Что же мне сказать Сергею Строкову?

— Скажи: пусть поборется, — улыбнулся заведующий отделом — Пусть отстаивает свою позицию… Я знаю, он принципиальный мужик! И не боится открыто выступать против мафии… — заведующий поморщился, — точнее, групповщины.

— Так все-таки, мафии или групповщины? — посмотрел в глаза ему Лапин.

— Послушай, Михаил Федорович, — не отвел взгляда заведующий — Не лезь ты в это дело! Строков — свободный художник, а мы с тобой — партийные работники или, как нас теперь обзывают, «партбюрократы», и разными такими словечками мы не вправе бросаться. Все эти творческие Союзы десятилетиями складывались, в газеты-журналы подбирались преданные групповщине люди, то же самое и в другие творческие организации… Я тоже, как и ты, один раз пытался предложить в журнал вместо ушедшего на пенсию главного редактора умного честного писателя. Что тогда поднялось? Во всех газетах началась кампания против нашей кандидатуры, и в результате назначили опять своего ставленника: серого, безликого литератора, который тут же превратил журнал в кормушку для таких же, как и он сам… Ну и что? Я, как говорится, схлопотал по носу, да еще получил нагоняй от начальства за близорукость… Как же, я пошел против общественного мнения! Не прислушался к голосу творческой интеллигенции… Они ведь хитрые, посылают в Москву хлопотать видных людей: академиков, лауреатов, Героев Соцтруда…