Олег Губанов - Личное оружие

— Поживем — увидим.

— Ты вообще меня придерживайся, — наклонившись, прямо в лицо мне выдохнул Шмелев, и я почувствовал неприятный запах. — Тут все какие-то бешеные, можно нарваться запросто на неприятности, лучше ни с кем не связываться.

— Хорошо-хорошо, мне Лев уже говорил. Ты знаешь, вызови-ка мне лучше из женской комнаты Люду Рожкову — мы с ней приехали, давно знакомы.

— Люда, пошли в поселок, посмотрим, где магазин, столовая, позавтракаем заодно?

— Да меня женщины уж накормили — у них там с утра крышки на плите гремят! Чистенько, цветы на окнах — мне нравится!

— Да? — уныло переспросил я. — А мне хотелось тебе предложить перейти к Павлову в ту комнату… Я узнал, кто там жил, кстати, где-то в вашей комнате теперь живет Кустова Галя — вот с ней бы поговорить…

— Ну что ты, Миша, все выдумываешь? Ничего не надо, мы же и так рядом. Какой же ты, право! — Она удивленно, будто впервые, оглядела меня.

— Но я скучаю уже по тебе, хочу с тобой разговаривать, видеть всегда — что тут такого?!

— Ей-богу, мы с тобой поссоримся, вот увидишь! Не опережай события. Не все так просто, как ты хочешь, дай же и мне во всем самой разобраться!..

А в моей комнате до вечера произошло бессчетное количество ссор и Одна настоящая драка, разнимать которую вызвали мастера Рогова и бригадира Гамова, о котором мне говорил еще Лев Сенокосов. Мастер к бригадир для пресечения драки (пользовались теми же ругательствами, что и сами дерущиеся, теми же средствами: они разогнали забияк по кроватям, а кого отправили вон, по своим домам. Мне показалось, что и Гамов и Рогов сами были изрядно навеселе.

— Их все тут боятся, — шептал мне восхищенный Игорь Шмелев. — Что не так — по шее! Молодцы.

«Черт возьми, — думал я, — вот, значит, откуда у Сенокосова все эти выводы о страхе как о первейшем уме в человеке! Мало того, и его преемники здесь тех же убеждений».

Ночью все так же, не переставая, шел снег, завывал ветер. Зато утро выдалось тишайшее, с легким морозцем, солнечное, блескучее — на сугробы больно было глянуть.

Но ехать на открытой платформе мотовоза было довольно холодно: встречный леденящий ветерок пробирал до костей и через ватник, то и дело приходилось хвататься за уши — пощипывало! Кепочка моя явно не соответствовала сезону, и я в ней выглядел, наверное, длинношеим, несуразным птенцом среди рабочих в шапках-ушанках и работниц в теплых платках, усевшихся на платформе тесно друг к дружке спиной по направлению движения. Я же пристроился боком, и приходилось все время защищать левое ухо рукой в новой, негнущейся брезентовой рукавице.

Люда, повязанная большим шерстяным платком по самые глаза, уж несколько раз жестами предлагала прилечь к ней на колени, спрятаться от ветра. Я бодро отводил глаза в сторону, выражая одновременно и презрение к испытанию холодом и обиду за ее какое-то вдруг недоверчивое отношение ко мне, что она высказала во вчерашнем разговоре.

На мое счастье, дорога скоро кончилась. Остановились мы перед каким-то невзрачным разворошенным мостиком, почти среди чистого поля. Лишь впереди за поворотом виднелся семафор, блокпост; дальше — три — пять заснеженных домиков. Слева, оправа — заснеженная долина между невысокими сопками, поросшая негустым смешанным леском. У моста — припорошенные груды земли, доски, ящики, металлические бочки, прицепной компрессор, несколько других механизмов неизвестного мне назначения, подъемный кран «Пионер» с трубчатой стрелой, а позади всего этого стоял большой дощатый сарай.

Одним из первых я спрыгнул с мотовоза, прихватил три лопаты и скатился с насыпи следом за Тимохой Комаровым (это он вчера дрых весь день пьяный по соседству с моей кроватью.)

— Айда места у печки занимать потеплее! — обернувшись ко мне, крикнул Тимоха, и я побежал за ним, не сообразив, кто бы это нам печку растопил во время снегопада. В какой-то момент спина Тимохи вильнула в сторону, на груду земли у крана, а я в тот же самый миг куда-то рухнул, ртом и носом загребая снег. Клацнулся очками о рукоятки лопат, но, инстинктивно успев все же придержать их рукой, не потерял!..

Вытаскивали меня веревкой — и веселились. А я дрожал от снега за шиворотом. Оказалось, провалился я в заснеженный котлован для фундамента нового моста, что подводился под старый, отслуживший положенный срок.

Люда подошла ко мне, спросила участливо:

— Не ушибся, цыпленок?

— Почему это я цыпленок?

— Просто. Так выглядишь сейчас — съежился, в очках…

Я обиделся. И не подходил к ней до самого обеда, пока мы выбирали из котлована снег. За работой я согрелся. Потом и печь натопили как следует, этим занимался Тимоха. Он числился мотористом и электриком — запустил свою ЖЭСку, походную мотоэлектростанцию, дал ток для работы крана «Пионер» — это было пока все, что от него требовалось. Мы нагружали снегом бадью, сделанную из обрезанной большой бочки, Гамов у крана вирал ее и потом, налегая грудью на противовес стрелы, поворачивал ее так, что бадья со снегом оказывалась по другую сторону выброшенной ранее из котлована земли, — там женщины бадью переворачивали, снег отбрасывали еще дальше.

Когда я отогревался у натопленной печи, подошел Гамов и говорит:

— Надо заготовить черенков для лопат и кирок, сходите-ка Макаров и ты, Тимоха, нарубите десятка три-четыре. Пока просушим, ошкурим…

Тимоха вышел из бытовки в инструменталку, которая находилась здесь же, в сарае, за топорами. Я вспомнил порученное мне Львом Сенокосовым предупреждение Гамову о возможной его телеграмме о деньгах. Гамов внимательно посмотрел на меня, опросил:

— Откуда ты Льва знаешь?.

— Познакомились в Белогорске.

— Капитально?

— Жили в гостинице, он устроил меня сюда, я проводил его в аэропорт…

— Ясно, потом как-нибудь еще потолкуем.

Тимоха шел к березняку, загодя угрожающе поигрывая топором, а подойдя к первым березкам, остервенело набросился на них, стал крушить налево и направо. Я кричу:

— Тимофей! Ну зачем ты губишь столько берез?!

Он остановился, с недоумением глянул на меня, спросил:

— Ты что, малость тронутый! Я же черенки заготавливаю. А ты все стаскивай к бытовке — там обрубим как надо. Запомни: у строителя ни в чем не бывает отходов! Сучья и вершинки сожжем в печке.

Нарубили мы много, десятка четыре стволов — я столько раз мотался с ними до бытовки по глубокому снегу, что вытоптал и вымел настоящую дорогу.

На обед в бытовку сошлись все, расположились на нарах вокруг раскаленной буржуйки. Как-то ненароком мы с Людмилой рядышком оказались, съели мой хлеб с колбасой, ее отварную картошку, в литровой стеклянной банке, рыбные консервы, выпили бутылку кипяченого молока. После обеда подремывали, положа под головы ватники. Кто-то дымил махрой, кто-то рассказывал анекдоты, иные давно храпели. Тяжелый дух стоял от подсыхающих портянок вокруг печки, чьи-то болотники уже подгорели — потянуло жженой резиной. А вообще здесь было столько разных запахов, что и не понять, что и откуда пахнет, — погнутые ведра из-под тавота, бензина, масла, тросы, шланги, веревки, бесчисленное множество железяк было напихано под нары всюду, даже глыба гудрона валялась у двери.