Валерий Роньшин - Игра в дурака [сборник рассказов]

— Потрогай, Васенька, — поглаживает Раиса Герасимовна свой бритый лобок. — Она не кусается.

Вася в смятении повернулся и бе–жать! Выскочил на тёмную лестницу и по ступенькам скатился.

…Прошло сорок лет.

Васины родители, что в тот вечер телевизор смотрели, умерли. А сам Вася превратился в Василь Василича, с брюшком и вторым подбородком. Работал он теперь в типографии. А Муму, то есть Раиса Герасимовна, уже нигде не работала. Она была на пенсии, сильно хворала и целыми днями лежала на кровати, на которой некогда так соблазнительно раздвигала ноги. В свои семьдесят, Раиса Герасимовна уже никого не могла соблазнить своей пиздой. Ни бритой, ни заросшей. Самое большое, на что теперь была способна её пизда, это пописать в ведро, стоящее у кровати.

Василь Василич тоже, прямо скажем, богатырским здоровьем не отличался. У него был плеврит, колит и гастрит. Поэтому и он частенько лежал на кровати. И глядел в потолок. Однажды он увидел, как по потолку расплывается жёлтое пятно — Раиса Герасимовна случайно опрокинула ведро со своей мочой.

…Прошло ещё десять лет.

И от Раисы Герасимовны осталось лишь жёлтое пятно на потолке. И то только потому, что у Василь Василича не было денег на ремонт. Зато у него было два инфаркта и третий на подходе. Рядом с его кроватью теперь тоже стояло ведро.

И вот лежит Василь Василич, смотрит на жёлтое пятно и ясно так понимает, что абсолютно счастлив он был всего лишь один раз в жизни — в тот далёкий вечер, когда Раиса Герасимовна показала ему БРИТУЮ ПИЗДУ.

«И чего я её тогда не потрогал?..», — вздыхает он с запоздалым сожалением.

Тир представлял собой стилизацию под избушку на курьих ножках. Бабу Ягу замещал старик лет шестидесяти.

— Вы очень похожи на Фёдора Михайловича, — сказал я ему.

— Я и есть Фёдор Михайлович, — ответил старик.

— На Достоевского, — уточнил я и подумал, что он сейчас скажет: «Я и есть Достоевский».

Но тут дверь отворилась и в тир вошёл мужчина средних лет в форме прапорщика. А вместе с ним девушка, довольно привлекательная.

Федор Михайлович разгладил пятерней бороду и спросил:

— Желаете пострелять?

— Так точно! — отрубил прапорщик. — Маша, ты не хочешь пострелять? — обратился он к своей спутнице.

Маша явно не хотела. Недовольно поджав губы, она демонстративно отвернулась.

— А сколько у вас мишеней? — поинтересовался прапорщик.

Фёдор Михайлович посмотрел на стенд.

— Да штук тридцать наберётся.

— А если я их все собью?

— Полагается призовая игра.

— Что это значит?

— Собьёте — увидите.

— Угу-у, — покивал прапорщик. — Послушайте, где–то я вас уже видел. Вы случайно не отставник?

— Это же Фёдор Михайлович, — сказал я. — Достоевский. Вы что, разве не видите?

— Достоевский давным–давно умер, — сказала Маша.

— Это мы с вами умрём, а Федор Михайлович будет жить вечно, — провозгласил я.

Фёдор Михайлович одобрительно хмыкнул.

— Нет, где же я вас всё–таки видел? — не унимался прапорщик. — Вот теперь буду мучаться, пока не вспомню.

«Достоевский» отсчитал ему три десятка пуль.

— А тебе, паренёк, сколько? — обратился он ко мне.

— Нисколько, — ответил я.

— А чего ж так?

— Я сегодня получил три двойбана.

— А, так ты двоечник, — сказал прапорщик.

— Это ничего, — рассудил Фёдор Михайлович. — Двоечник тоже человек.

И он отсчитал мне десять пуль.

Мы с прапорщиком принялись за мишени. Я очень скоро послал все свои заряды «за молоком». Прапорщик же метко щёлкал одну мишень за другой. И быстро добрался до последней. Он уже собирался поразить и её, как вдруг, перестав целиться, радостно воскликнул:

— Вспомнил, где я вас видел! В церкви! Вы поп!

— Так точно! — шутливо козырнул Фёдор Михайлович.

— То–то я гляжу — морда знакомая.

— Па–а–ша, — укоризненно протянула Маша.

— От–ставить! — сам себе скомандовал прапорщик. — Извиняюсь, конечно, но это были вы или не вы?

— Я, — признался Фёдор Михайлович.

— Что, выгнали? Небось, за пьянку?

— Нет, сам ушёл. На пенсию.

Прапорщик недоверчиво улыбался.

— У вас что, в церкви, и пенсии дают?

— Как и у вас, в армии. Отслужил двадцать пять лет — получай. Ещё и ценным подарком наградили за безупречную службу.

— А что за подарок? — заинтересовался прапорщик. — Библия?

— Не угадали. Сочинения Дарвина на казахском языке.

— Хе–хе–хе, — посмеялся прапорщик. — Да вы шутник.

Он снова начал целиться.

Последней несбитой мишенью оставалась «музыкальная шкатулка» — красного цвета ящичек с жёлтым кружочком. В этот кружок и следовало попасть.

БАХ!.. ЦЗИНЬ!..

— Есть контакт! — завопил прапорщик.

Магнитофон, спрятанный за занавеской и соединённый шнуром с «музыкальной шкатулкой», придавлено вскрикнул бесполым голосом:

Сон и смерть!

А может быть — одно и то же?!

Спящие и мёртвые похожи!

Не волнуют их земные страсти!

Их не тянет ни к деньгам, ни к власти!

И оборвалось…

Раскачивалась под ветром входная дверь. Шумела листва. Пели птицы. В помещении тира пахло порохом и кровью. Три десятка ни в чём не повинных жестяных зверюшек: зайцев, оленей, лисичек и прочих наших братьев меньших — безжизненно висели вниз головами. — Призовая игра! — торжественно произнёс Фёдор Михайлович и сделал приглашающий жест в сторону занавески.

Послышался звон стаканов. Призовая игра началась.

Передо мной возникло рассерженное лицо Маши. Щёки её горели.

— Мальчик, не хочешь прогуляться по парку? — громко, чтобы услышал прапорщик, предложила она.

Дождь перестал. Маша взяла меня под руку. Мы пошли. До этого я ещё ни с кем подобным образом не ходил.

— Осторожно, милый, — шепнула она, когда я чуть было не влетел в лужу.

Мы остановились.

— Замёрз, бедняжка, — ласково потрепала она меня по волосам.

Меня и вправду всего трясло… Почему мы остановились?.. Неужели она сейчас начнёт меня целовать?.. В груди всё сладко замирало. Мысли путались.

Маша неожиданно спросила:

— Какое твоё самое заветное желание?

— Я хочу стать великим поэтом!.. Как Пушкин!

— Во–от как, — протянула она. — Ты что, стихи сочиняешь?

— Да, сочиняю.

— А о чём?

— Настоящий поэт пишет только о себе, — произнёс я вычитанные в какой–то книге слова. — Он свою личную боль делает общественной болью.

— Во–от как, — снова протянула Маша. — Ну почитай чего–нибудь.

Я прочёл ей одно из стихотворений Исикавы Такубоку. А что? Прекрасное не может быть чьим–то личным достоянием. Оно принадлежит всем. А значит, и мне.

Я прочёл:

Словно где–то

Тонко плачет

Цикада…