Андрес Неуман - Барилоче

Я тебе скажу, эта история с нищим мне сразу не понравилась, я не понимаю, на кой черт его катать, ты что, не видишь, это обыкновенный вшивый бродяга, мы здесь на работе, и приспичило тебе на него отвлекаться, надо же! сеньору понравился старикан, смотри-ка. Сейчас-то я понимаю, почему он это делал, вернее, могу себе представить, понять — нет, не могу, но ведь перемалываешь все это в голове и в один прекрасный день — бац! — до тебя доходит, что Деметрио это делал, чтобы не думать о другом.

Он ходил, как потерянный, как будто постоянно считал ворон, я уже говорил, с этим парнем бывало одно из двух: либо его все беспокоило и он утро напролет воротил морду, либо оживлялся дальше некуда, когда вытворял глупости, вроде этой, с нищим. Дело в том, что ты уже покойник, Негр, говорил он мне, тебя все устраивает, ты не хочешь ничего видеть. Почему ты так говоришь, Деметрио, потому что так и есть, Негр, а ты сам? думаешь, тебя не устраивает? Нет, говорил он, меня не устраивает. Я просто подчинился.

Да, он был странный. Именно когда говорил это, может, немного позднее, месяцем позже, не знаю, именно тогда он казался вроде более спокойным, после истории с этим нищим, тогда все это было. Я знаю, что ему было тяжело, это было как предательство, самое последнее, но потом он стал меньше жаловаться и работал хорошо, молча и усердно, и я думал: наконец-то парень решил больше не дурить и теперь бросит свои выходки. И я обрадовался, понимаешь? Обрадовался. Но, выходит, что нет, все было наоборот. Просто у него уже не было слов, чтобы объяснить, как его все доконало.

Отцу на лесопилке дали компенсацию. Не бог весть сколько, но достаточно, чтобы какое-то время протянуть, поэтому не из-за денег он заболел (хотя, в конечном счете, работал ради них). Я смотрел, как смотрит на него мать, и понимал: что-то идет не так и уже никогда не пойдет, как надо, невозможно было видеть обмякшего на стуле отца, сначала перед окном, из которого открывался вид на чуть поблекшее ликование альстромерий, потом — созерцающим ковер сухих листьев на лугу, потом у печки, где с каждым днем горело все больше дров, и позже все еще сидящим со старым пледом на коленях; невозможно было видеть, как за месяцы он постарел на годы, и не подозревать неладное.

Он не искал или не смог найти работу, я уже не помню. Зато помню, что мама помешалась на экономии, и я не понимал, почему. Старик только как-то раз, сереньким днем, поднялся с кресла и ушел из дома; в ту ночь снова, как в былые времена, слышались крики: примирительный голос мамы и заполнявший всю тишину дома рык отца, а потом — пружины кровати. Мама сказала ему, что пойдет работать. Отец сначала не отреагировал, молча слушал ее за едой с обычным теперь для него отрешенным видом, потом сел у огня, будто собираясь вздремнуть, но вдруг вскочил, как разъяренный зверь, и начал кричать на мать, что непонятно, как такое могло прийти ей в голову, что бывает выход, который вовсе не выход, потому что он ранит чувство собственного достоинства, что деньги у нас пока не кончились и что если мы решили злить его, пока не добьем, то мы на верном пути. Эта фраза оказалась пулей, которой отец выстрелил себе в висок, но она прошла и через мамин висок, и, по всей видимости, через мой. Я всегда думал, что мне, по счастью, удалось уклониться от того выстрела, но теперь думаю, не убила ли та пуля меня первым, просто я узнал об этом слишком поздно, так же как я поздно узнал о родительских сбережениях.

В ту ночь крики прекратились, то был последний раз, когда в доме стоял крик, и первый, когда я задумался о том, кто же о ком заботится и есть ли у меня действительно семья, не сирота ли я при осиротевших родителях, не будет ли моя жизнь с этого дня наполнена тошнотворными вопросами вроде этого.

Усталый, равнодушный перед возможными красотами запылавшего неба, стоя рядом с громадной ямой, Деметрио вспомнил старика с улицы Такуари. В тот раз он опять отклонил приглашение поехать с ними в гараж. Холодно, кости, страх перед расстояниями, возраст — все самые убедительные причины отступили вдруг перед уверенностью: старику не позволяла ехать гордость. Как будто возможность посетить это зловонное место, где можно найти горы всего, что из последних сил подбирается на тротуарах и в уличных контейнерах, стала таким сильным соблазном, что превратилась в унижение. Они с Негром недавно попрощались. Негр, с каждым днем все более круглый, все более никчемный, по-идиотски помахал ему, стоявшему рядом с колоссальной непотребной ямой, и скрылся под горой. Деметрио пошел в гараж, переоделся и оставил спецовку в грузовике. Немного погодя он стоял в очереди перед зданием почты и ждал девяносто третьего. Очередь была длинная, томительная. У него не было шансов попасть в число счастливчиков, которых подберет первый переполненный вибрирующий автобус. Приходилось ли старику с Такуари ездить в автобусах? Деметрио представил себе, каково это — жить всегда бродягой, всегда бездомным. Хотя, с другой стороны, подумал он, если бы старик кормился объедками, ему не пришлось бы больше их собирать и таскать в другое место. Каково это — жить среди отбросов, быть одним из них?

В тот липкий, бесприютный день Деметрио приснился сон.

Он идет по улице. Незнакомой, но что-то напоминающей. Мимо проходят чужие фигуры, плоские, как газетные вырезки, — их словно притягивает что-то интересное за спиной Деметрио, идущего им навстречу. Деметрио слышит торопливые шаги прохожих, но видит их только долю секунды. Его ничто не удивляет, он шагает по проспекту, потому что это вдруг оказался проспект. Известный. Неожиданно он видит бар, хочет зайти, но не узнает ни место, ни улицу, ни даже дверь, передумывает и идет дальше. Он петляет по переулкам, тоже вроде знакомым, снова оказывается на проспекте (это определенно был проспект), ему кажется, что он вернулся на прежнее место, но, возможно, он просто вспомнил свои мысли в начале первого проспекта, хотя идет уже по второму, похожему, так и не узнав ни тот ни другой. Просто идет. Но двигается не обычным шагом. То ли оказавшись на перекрестке, то ли дойдя до него, он видит узенькие улицы, как велосипедные спицы расходящиеся в разные стороны, и стоит в замешательстве. Он подозревает (или чувствует, или знает), что не сможет выбрать. Он беззвучно плачет, почти покорно, и тут с одной из улочек, которые во множестве вливаются в перекресток и вытекают из него (хотя перекресток уже не похож на прежний), появляется низкорослый косолапый человек в допотопной железнодорожной фуражке, и это не кто иной, как Коротышка или неотличимый от Коротышки незнакомец. Сначала Деметрио боится, что Коротышка его не узнает, пройдет мимо, как остальные прохожие из газетной бумаги, но Коротышка не только его узнаёт, но даже обнимает (как дотягивается: до половины), проявив радостное дружелюбие. Деметрио удивлен, но отвечает взаимностью, даже платит за кофе Коротышки; они выходят из бара на давешний проспект, рядом с кладбищем, Деметрио замечает, что он один, а по обе стороны бегут в разных направлениях неуловимые, бесчисленные силуэты из газетной бумаги. Он начинает их считать. Потом поднимает глаза и видит, что перекресток, напоминающий велосипедные спицы, сильно уменьшился, и Деметрио легко находит нужный подъезд — вон тот, радостно указывает ему Коротышка. Коротышка что-то говорит и тут же исчезает, ненадолго, потому что Деметрио уже определил подъезд и приближается к бесформенному мешку, лежащему на пороге, чтобы сорвать с него шляпу и сдернуть пальто, которое рассыпается в прах: это Коротышка, без шляпы и пальто он шаловливо прикрывается локтем и вскрикивает со своей ступеньки: ты меня разоблачил! Во рту у него нет ни зубов, ни десен, только большая черная дыра. Деметрио плачет, не испытывая боли, и не знает, где он: стоит ли там, на улице, или лежит между простынями в знакомом полумраке.