Андрес Неуман - Барилоче

Люди создают семью, скорее всего, чтобы попробовать расправиться со своим сиротством, от которого каждый страдает с рождения. Поэтому я чувствовал себя таким одиноким, когда видел, как мама несет отцу суп и хлеб, и он не смотрит ей в глаза, слишком сосредоточившись на печке, как будто представляет себе пламя, в котором его сожгут, и пытается привыкнуть к нему, проникнуть в него взглядом, в котором отказывает маме. Мы все чувствовали себя одинокими.

Ну вот. Теперь здесь распоряжается кедр, император всех деревьев; если бы он рос быстрее, то мог бы, наверно, убить птиц. Картина безукоризненна. Пыльный язык дороги — в другое время года просто грязи — обрывается, но до берега уже рукой подать. Что до неподвижной воды, то ее гладкий лик спит, ему не хватает двух фрагментов. Деметрио знает, каких. В коробке на пустом столе гостиной разбросаны в ожидании детали, словно последние искры огня, сознающие, как мало времени им осталось.

Дров нам тоже не хватало. В начале зимы мы заложили ими весь сарай, но теперь отцу приходилось довольствоваться малым, и он грелся, шевеля ногами под старым шерстяным покрывалом. Ты пользуйся. Пользуйся, говорил он мне, живи. Неделю назад меня освободили от наказания, и я мог снова вдохнуть воздух Науэль. Иди-иди, возвращайся не поздно, но делай, что хочешь, в конце концов ты уже большой, верно? все изменилось, старик разговаривал со мной не спеша, стараясь, чтобы его голос был на двадцать лет моложе его опустевшего взгляда. Мама хлопотала по дому, и было странно слышать от нее, как плохо она себя чувствует, и одновременно видеть ее такой оживленной, такой довольной и настолько моложе, чем старик. Это она рассказала мне о нашем отъезде: мы уезжаем, Деметрио, очень скоро, куда, в столицу, Деметрио, вот куда. У меня в груди стало горячо, и заболела голова, но я быстро пришел в себя, ничего уже не чувствовал и ничего не говорил. Никогда. Я обошел берег, осмотрел тропинки между кедрами, вернулся к своим привычным скалам и укрытиям из веток, нарезанных на случай, если вздуется небо и начнется гроза. Но с ней мы не встретились. Потом я узнал: ее не выпускали из дома и запретили со мной встречаться. Мне все показалось очень логичным, предельно понятным, одна беда зовет другую беду, ясное дело, это очень просто. Я закрыл глаза, где были альстромерии, где были тайники на острове, я попробовал запечатлеть все это на обратной стороне глаз. Это так просто. Как будто ты умер, подумал я и вернулся в домишко, где все оставалось на своих местах, вся мебель и, конечно, старик, а мама продолжала молча готовить. Но все изменилось. Я закрылся в комнате, уже не моей, чтобы, как дурачок, лить слезы, которых у меня уже не осталось.

Маргаритки рисуют сами себя по краям дороги. Законченная, четкая крыша купается в интенсивном полуденном солнце. Цветочная пыльца. Птицы, они попрятались. Рыбы, они плывут и добираются до границы воды, до дна огромной ладони, собранной в пригоршню и предлагающей воду бесконечно жаждущей земле. Жара и горы. За ними сосновые рощи, дальше все, или ничто, окрашено в синий цвет. А еще дальше стол и другая рука, она одновременно больше и меньше, она трогает картину кончиками пальцев. Белая стена и тусклая лампочка, похожая на виселицу со светящейся головой. Стул, бодрствующий человек, погруженный в тишину гостиной. И, наконец, витающее в воздухе красное свечение, призрак красивой манящей фигуры в рубахе, с нежной, как зефир, грудью, упругой и ароматной — холодный призрак висит за окном и созерцает по-рыбьи прозрачными, мечтательными глазами человека, одиноко сидящего спиной у стола, занятого делом.

Каблучки Вероники постукивают ни для кого, просто так. Юбка чуть ниже колен. Вероника курит на ходу, и слишком черная шевелюра переплетается с дымом. Под блузкой и джемпером с треугольным вырезом грудь подскакивает в такт ходьбе. На каждом шаге она на мгновение припечатывает ногу к тротуару, сумка раскачивается и гладит ей талию. Сыновья помахали Веронике от дверей школы с восторженным ожиданием приключений в улыбках. Половина десятого. Вокзал Чакариты погружен в отстраненную суету. Временами продавцы гаррапиньяды выкликают свой ароматный хрустящий товар. Станция метро «Лакросе», привычно, как вулкан — лаву, извергает костюмы, шляпы, фартуки, лохмотья, снова костюмы, портфели. Вероника пересекает толпу и поворачивает направо, ее каблучки постукивают ни для кого, просто так.

Она знает: квартира пуста. Нажимает звонок наугад и ждет. Кто там, откройте, пожалуйста, я забыла ключи, иди расскажи своей бабушке. Еще разок: да, это-о… почтальон, сеньора; я бы сказала, почтальонша; да, но так говорится; ладно, заходите. Она толкает дверь и щурится, чтобы лучше видеть коридор. Не в силах дождаться лифта, она решительно поднимается на несколько этажей, отдыхает на предпоследней площадке, выравнивает дыхание, поправляет прическу. Уже перед дверью Деметрио она слышит шорох у соседей и торопливо спускается на несколько ступенек. Из квартиры напротив выходит сеньора пышных форм, она дышит так, будто решается на каждый вздох. Вероника выглядывает и видит, что сеньора нажимает кнопку лифта, с огромным трудом открывает его дверь (с таким же трудом закрывает) и, наконец, уплывает вниз внутри черного ящика. Вероника снова идет по лестнице, открывает на ходу сумочку, достает белый конверт, замирает перед дверью Деметрио и какое-то время медлит. Потом приседает, наклоняется, инстинктивно придерживая края выреза. Подсовывает конверт под дверь и спешит вниз по лестнице, ее каблучки постукивают ни для кого, просто так.

Помню, я сказал ему, ты сошел с ума, что ты городишь, это просто бред, но он ноль внимания, то есть слушать меня он слушал, смотрел по сторонам, на мои руки, понятно, я ими отчаянно размахивал, потому что он нес ахинею, ты бредишь. Ведь другая работа на дороге не валяется, или ты думаешь, найти другую работу пара пустяков? Да не в этом дело, говорил он мне. Ах, нет? А в чем же, черт подери, объясни мне на милость. Слушай, Негр, пойми, если у меня будет другая работа, все равно все закончится тем же, ну почти тем же, неужели ты не понимаешь? Хорошо, Деметрио, давай разберемся: ты задолбался, так? а? скажи мне. Да, Негр, задолбался. Хорошо, тогда, что будет, если ты уйдешь, а потом не найдешь другую работу, ведь этого никогда нельзя знать. Да, но я пытаюсь тебе объяснить, что проблема не в этом, послушай, Негритенок, попробуй меня понять, я больше не могу этого выносить, да, правда, я задолбался, но это следствие, понимаешь? Нет, господин хороший, не понимаю, просто дело в том, что ты решил испоганить себе жизнь. Нет, просто дело в том, что ты тупица, Негр, тебе даже невдомек, какая ты тупица. Может быть, но, как видишь, живу не так сложно, как ты. Да, Негр, но я если и осложняю себе жизнь, то, по крайней мере, получаю больше свободы. Ах, вот что? а на кой черт тебе свобода, скажи на милость, если ты так задолбался.