Андрес Неуман - Барилоче

Так что, сам видишь, насколько мне на все плевать. Но тебе я отдала больше, чем даже собственному мужу, и не могу стерпеть, что прошло десять дней, а тебе все равно, пусть меня хоть поезд переехал. Небось, как приспичивало, думал, не позвонить ли мне, не спросить ли, как я поживаю, кровосос ты, закоренелый окаянный холостяк.

Поэтому я тебе и пишу, я не могу так существовать целых десять дней, мне тоже нужно жить, Деметрио. Мне нужно слышать, что ты меня любишь, пусть я пошлая, что тут поделаешь. Разве ты не видишь, не так уж много мне и надо, хочу только говорить с тобой и чтобы ты меня слушал, любимый. Чтобы хоть иногда меня кто-то слушал. Я тебя люблю, я тебя хочу, ты мне нужен, без твоего голоса я быстрее состарюсь, и у меня уже не будет сил ненавидеть своего мужа и помнить, что я заслуживаю лучшего. Ты мне помог это понять. Поэтому прошу тебя не изменять своим словам, которых из тебя никто не тянул.

Люблю и жду,

Вероника.

Самый тяжелый чемодан, черный, с единственной ржавой ручкой, достался мне. Я тащил его молча, еще у меня был огромный рюкзак, который тянул назад, и мне приходилось всем телом помогать себе переставлять ноги и сильно наклоняться вперед, чтобы не упасть. Мама говорила, жестикулировала, отдавала распоряжения, но ее чемоданчик был совсем маленький, только с одеждой, а старик, хоть и окреп немного, и руки его снова напоминали пару поленьев, нес только два средних чемодана, подаренных нам соседями, а за собой тащил что-то вроде сундука, который даже мама смогла поднять, когда мы собирались на станцию — я был самый сильный. В это не верилось. Я смотрел на маму и отца — он хрипло дышал и смотрел в пустоту, как будто хотел разглядеть что-то в будущем, а меня переполняли силы и одновременно какая-то растерянность, прежде мне незнакомая, я думал: значит, теперь я самый сильный, и прибавлял шагу, и сжимал шершавую ручку чемодана крепче, но с большим страхом.

Мы ждали поезда, сидя на перронной скамейке, ели яблоки и не разговаривали. Народу было мало. Не знаю, почему, я запомнил малыша, который играл с коллекционной машинкой, из тех, что похожи на машины мафиози или на старинные такси, что-то в этом роде — я ее запомнил, потому что у меня была такая же, с очень высокой крышей, она мне нравилась, эти машины встречались только в кино, но не в жизни; мальчонка, бедняга, играл один, мать на него даже не глядела, но он вел себя очень тихо. Вдруг машинка выскользнула у него из рук и скатилась на пути, упав как раз между рельсами; мальчонка обалдело замер, словно ждал, что кто-нибудь ее достанет, он посмотрел на меня, и я ему улыбнулся, но делать ничего не стал, как обычно поступают взрослые с детьми, а малыш стоял, словно в изумлении, и ждал, и как раз в это время раздался громкий звук, похожий на звук флейты, я увидел локомотив, раздался шум. Малыш еще немного приблизился к рельсам, было ясно, что он раздумывает, тут я, конечно, собрался встать и предупредить сеньору, которая продолжала разговаривать с другой сеньорой, и уже почти встал, но не пришлось, потому что малыш сам остановился, догадавшись, что ничего не выйдет, и покорно смотрел на черную машинку в последний раз, пока махина локомотива не разнесла ее так, что даже осколки не брызнули, просто — раз! и она исчезла. Обернувшись, мальчонка глянул на меня искоса, будто с упреком, а потом ушел со своей матерью. Поезд был длинный, старый, с желтым дизельным локомотивом, но меня он разочаровал, я ожидал увидеть паровоз с трубой, весь в дыму. А этот был какой-то урод. Немытые окна в вагонах, внутри виднелись игрушечные кроватки с лесенками, позади них — проход. Сколько нам ехать? спросил я маму, но за нее ответил старик: полтора дня, оставь мать в покое, она устала; так и было, она сидела на скамейке сгорбившись и опустив голову, смотрела на платформу, в разношенном свитере, лохматая, старая, такая же старая, как отец. Полтора дня! Выходит, тридцать шесть часов, что ли? поэтому и нужны кровати, но как же далеко столица, и кто уместится на этих досках? уж точно не отец. До станции мы ехали на автобусе, единственным возможным способом, но ехать на автобусе до столицы слишком дорого, сказала мама, да и вещи наши в нем бы не уместились, но так или иначе, я все равно предпочитал поезд: мне рассказывали, что в нем можно ходить по вагонам, что на площадках между вагонами трясет вовсю, что иногда поезда останавливаются, чтобы отдохнуть и остынуть, и тогда можно смотреть вокруг и слушать тишину, на автобусе так не получится. Было прохладно. Солнце освещало только часть платформы, и свободных скамеек там не осталось. Из поезда начали выходить люди, они спускались на платформу и без любопытства, устало смотрели по сторонам. Мама вдруг встрепенулась, вставайте, пошли, отец подал мне знак, и я снова подхватил черный чемодан. Ладони горели, пальцы не сгибались. Мы шли вдоль поезда в поисках нашего вагона, который был почти в конце, давай, Деметрио, не отставай, кричал мне старик, но я смотрел в окна — из некоторых высовывались головы, из некоторых устало свешивались руки, похожие на пустые рукава, я то и дело отвлекался и бегом догонял родителей, но тут же снова отставал. Странно было видеть человека, который, дойдя до своего купе, растянул на окне мятое влажное полотенце, и я сообразил, что в других вагонах были такие же полотенца. Мы нашли наш вагон и, поднимаясь по металлическим ступеням, я заметил желтые: буквы, нарисованные на стальном боку дрожащего локомотива: «Южная звезда». Мы вошли в вагон, старик — спиной, подтягивая рукой маму. Вскоре прозвучал гудок, мне он показался уже не флейтой, а инструментом с более печальным голосом. Что, что ты говоришь? спросил отец, я переспросил, он сказал: от пыли, сынок, полотенца нужны от пыли!

Белые нити, уже законченные, сплетаются в мягком стекле озера. На горизонте отдыхают каменные хребты с заснеженными складками. Небо, как никогда, напоминает блестящий фаянс, стайка хвойных деревьев, зеленая мозаика, оглаживает воздух позади домика со старой шиферной крышей. Некоторые птицы, потеряв ориентир, летят прямо на солнце, другие прячутся в укрытиях на гигантском кедре, лесном патриархе. Теперь дорога уже лижет землю до самого Науэль-Уапи, законченное озеро спит. По обе стороны дорогу сопровождают золотые маргаритки, напоминая о весенних альстромериях. На безупречном битуме крыши треугольник из воздушных хлопьев — это птица села на крышу, чтобы наблюдать за озером. В воздухе отчетливо видно, как легкий дымок, застенчиво выползая из трубы, пачкает чистый день.

Ни в углублении для педалей, ни на сиденьях, ни рядом с запасным колесом. Ни в гаражных шкафчиках: нигде их не было. Негр вздохнул, но не очень горько, скорее, как человек, почти довольный тем, что его недобрые предсказания сбылись; он понимающе чесал усы и молчал. Но не так, как Деметрио. Побледневший Деметрио молчал совсем по-другому, с сонным взглядом и безразличным выражением лица, свойственным проигравшим.