Всеволод Фабричный - Самоед

Мне уже нечего сказать. Внезапно я чувствую себя как лопнувший дождевик. Я дарю тебе апельсин и две сигареты. Моя одиссея по городу только началась. Я знаю к чему она меня приведет, но идти сегодня на работу решительно невозможно. Завод по переработке стеклотары подождет. Ты была первой остановкой. Кого еще я встречу сегодня? К кому будет легко подойти?

Люблю женщин с усами. Как увижу — так не могу оторвать взора. Завораживают. И пугаешься и симпатизируешь. Люблю сов, филинов и кротов. С наслаждением вспоминаю все мои заболевания гриппом. Нет ничего лучше, как — после затяжного трехнедельного гриппа выползти на улицу, закурить еще пока что отвратительно пахнущую сигарету, зайти в винный магазин — купить два литра сидра, а потом лечь где–нибудь под деревом в парке, чувствовать руками сухую траву, пить и прислушиваться к робкому, неохотному опьянению своего еще не оклемавшегося от озноба и лающего кашля тело.

*

У меня есть некий заряд красноречия и оживленности. Я могу заговорить с любым человеком на любую тему и быть настолько словоохотливым и обаятельным, что меня сразу же принимают в друзья. Через час, или минуту — мой ресурс красноречия заканчивается и я моментально замолкаю, ухожу и не возвращаюсь. Не отвечаю на телефонные звонки. Люди обижаюся. Думают:

— Что я ему такое сказал? Чем обидел?

Не обижайтесь. Ничем. Просто во мне сжегся весь порох и мне надо восполнить его одиночеством. А потом растратить его на новую жертву.

Иногда заряд особенно силен и я могу быть «в ударе» день, или два. Это может кончится неприятно. Люди настолько привыкают к моему сконцентрированному, веселому «Я», что предлагается честная дружба до гроба и предложение когда–нибудь сходить в бар. В таких случаях я заранее осторожен и не даю телефон с самого начала. Я не хочу никого обижать. Я играю и впитываю, а вы — до гроба.

Зачем разбавлять спирт водой до десятиградусного состояния и потом сосать его весь день? Можно выпить сразу. Опьянеть, сплясать и забыться.

*

Я очень хорошо помню тот день, когда я сдавал экзамены в десятом классе. На первый экзамен по математике и пришел трезвым и в белой рубашке. Так получилось, что я немного опоздал на линейку (по случаю экзаменов завуч собиралась вякать что–то космически важное) и когда я вошел в школьный коридор — все уже построились. Я быстрым шагом посеменил в конец строя под удивленный смех одноклассников — «давай, Сева, давай». Дело в том, что никто в этот день не пришел в белых рубашках. Спору нет — экзаменов ради, школьники на пороге юности были одеты достаточно строго, но я перещеголял всех.

На следующих экзамен (химия) я пришел глубоко дыша портвейном, который выпил на мосту возле электричек и в футболке на которой был нарисован грозный для общества череп. Это вызвало удивление. Кто–то даже спросил меня — ни охуел ли я. И здесь я попал не в ту дырку.

Помню, как мы — мальчики и девочки стояли около двери класса и с напряжением ждали оценки за экзамены. Девочки прижимали руки к спелым грудям и от волнения говорили приглушенным, подушечным басом. Мальчики — тихо и уже совершенно взросло ругались матом и обсуждали важные дела. Я стоял и наблюдал за ними, стараясь копировать их волнение. Мне было абсолютно наплевать на то что я получу — три, или два. Впереди была энергичная молодость и заряженная до отказа батарейка дальнейших возможностей, но я даже на секунду не хотел задумываться о чем–то серьезном и важном. Действие портвейна заканчивалось, тело было липким, табачным и безболезненным. Я тоже прижимал руки к груди и нервно обсуждал с кем–то свои опасения насчет неправильно щелкнутых теорем и задачек. Меня в тот день алчно и трепещуще интересовало только одно: сколько мне нальют водки, когда мы с некоторыми особенно лихими одноклассниками пойдем на мрачную, обмоченную территорию детского сада — отмечать успешные и неуспешные экзаменационные оценки.

А вот еще сюжет! Представьте себе двухэтажный дом на четыре квартиры. Дом расположен на витиеватой улице, по бокам которой растут невысокие, но очень веселые деревья. Пройдешь немного вверх по улице и набредешь на кладбище.

В доме на втором этаже живет очень толстая женщина. Можно сказать — гора плоти. У нее тяжелая форма неинтересной нам болезни. Она почти никогда не выходит из дому. Весь день она проводит лежа на диване. Голая. Шелковичные пролежни, власяница тесных складок. Она смотрит телевизионные передачи и есть картофельные чипсы. Ей тяжело жить. Ей часто страшен и непонятен процесс смерти. Ей невозможно представить, что когда сердце перестанет стучать и начнут умирать мозговые клетки — все ее прочитанные книги, просмотренные фильмы и вообще вся накопленная за жизнь информация исчезнет за несколько минут.

Примерно в середине августа какого–то года (вечером) она хочет встать с дивана, чтобы сходить на кухню и взять еще два пакета чипсов.

Но она не может встать. Кровеносные сосуды ее тела срослись с диванной обивкой. От ее попытки встать — разорвалось уже несколько сосудов и кровь накапала на материю. Она плачет и осторожно ложится. Натянутые сосуды сморщиваются. Успокаиваются.

Ей кажется, что это наказание свыше. Кому–то стало неприятно ее чревоугодие и неподвижный образ жизни.

Она решает зашить себе рот. На счастье иголка и нитки под рукой — на кофейном столике. Она зашивает рот и дает клятву бескормицы. Она думает:

«Maybe somebody will see my effort…Maybe when I wake up tomorrow — my vessels won't be attached to the couch…»

Ночью ее колотит озноб. Ей холодно лежать голой. Болят проколотые губы.

Она с трудом засыпает и вскоре с мычанием просыпается оттого, что кто–то неумело режет нитки на ее губах.

Это вареный лобстер. Она собиралась съесть его на ночь, но не успела. И вот теперь Лобстер и другая еда выбрались из холодильника. Когда Лобстер перережет клешнями нитки — еда начнет лезть в самое горло.

С младых лет стыдился местоимения «мы». До сих пор так и не могу понять — почему… По–возможности избегаю, но получается плохо. Иногда скажу «мы» и шея вспыхивает в легком жару дискомфорта. Тем не менее — в крохотном рассказе чуть–ниже, «мы» встречается несколько раз и мне совершенно не стыдно.

Привиделось, что из сотни миллионов сухих сперматозоидов, образующих на моем ковре под кроватью жесткое пятно с заострившимися ворсинками, выжило семнадцать. Ковер забеременел. Вспучился. Ждал родов двадцать два месяцы — совсем как Африканский Слон. Наконец он порвался по швам и из его складок выползли люди. Они были взрослыми. И тогда я выключил фен, который грел мне голову — потому что мне уже не нужно было представлять покой и уют в устеленной сеном норе. Я и моя безногая невеста выползли из норы. Какое–то время я нес ее на руках, но потом увидел что ноги у нее уже есть. А как же могло быть еще? Ведь те двадцать два сына и дочери, чей матерью был ковер, а отцом мое одинокое пятно семени и оказались той седьмой частью, которую я вечно искал. Мы приближаемся друг к другу. Когда мы поравняемся — мы не скажем ни слова. Мы прочитаем чувства наших лиц так умело, что слова станут ненужными.