Таир Али - Идрис-Мореход

Фотографию вернули на прежнее место на комоде, а Мамед Исрафил еще раз прочитал ясин.

К тому времени, когда закончилась война, моему отцу исполнилось 15 лет. Настал его черед присматривать за круглыми баклажанами и перцем в маленьком огороде. Теплыми вечерами Мамед Исрафил, лишившийся обоих старших сыновей (Сулейман, не ставший ни великим мудрецом, ни великим полководцем, умер много раньше), на плоской крыше дома учил его играть на кяманче. Кяманча звучала довольно уверенно, но в музыке не было ни начала, ни конца, а только почти космическая пустота. Не рожденный мореходом, отец все–таки иногда смотрел в небо — смотрел или смотрелся, как в зеркало.

Летом 1950 года нежданно вернулся Али Аббас, еще раз восставший из мертвых. По Соломенному свету звезд он нашел дорогу домой. Вернулся не один: рядом с ним была невысокая шатенка с кожей почти бронзового цвета. Она была итальянкой.

Али Аббас торжествующе улыбается, демонстрируя всем вставные титановые зубы.

В действительности, он и не думал погибать ни в первый, ни во второй раз. Но в плен все же попал — к итальянцам. Батрачил на какой–то ферме в Равенне, бежал, оказался у партизан и, кажется, даже был награжден.

Что он делал и где был целых четыре года после окончания войны — не знаю. Может быть, сидел в лагере.

Жена Али Аббаса готовила лазанью с белым сыром и зеленью, а еще пела по вечерам итальянские песни и, несмотря на тонкую талию и забавный птичий акцент, удивительно хорошо умела рожать детей. Делала она это так умело, что тихий дом вскоре заполнился огромным количеством галдящей, дерущейся и вопящей детворы, унаследовавшей смуглую кожу матери, жизнестойкость отца и предприимчивость их деда — Мамеда Исрафила.

Али Аббас поступил работать в железнодорожное депо. До конца жизни водил пригородные электрички.

В 1958 году мой отец — долговязый, с тонкими щетинистыми усиками наподобие тех, что когда–то носил Идрис Халил — сидит с кяманчой в руках на фоне тяжелой бархатной портьеры. Фотография с первого республиканского фестиваля молодежи и студентов. Есть и еще одна, на которой он изображен в составе восточного трио.

Старая кяманча Мамеда Исрафила стала его судьбой.

Женился он уже будучи довольно известным музыкантом. На свадебном снимке 1964 года отец, щеголяя модными бакенбардами и расклешенными брюками с низкой талией, в которую заправлена снежно–белая рубашка, держит под руку маму, увенчанную шляпкой с вуалью.

Поворот колеса, и вот из темноты появляюсь я. Но если раньше для меня это было началом всего, то теперь я отчетливо понимаю, что это лишь эпизод одной истории, в которой переплетены смерть Идриса Халила от домашней лапши, его стихи, завешанный туманами остров Пираллахы, мадам, томно бредущая по желтым цветам, вокзал Хайдарпаша, гидроплан над заливами, бабочки безумного ахунда, моя мать в уродливой белой шляпке, бадам–бурма, старший надзиратель Мамед Рафи, сиреневые круглые баклажаны — все, что было однажды вычленено из темноты небытия, неважно как, кем и когда, останется со мной и не может быть возвращено обратно. Так же, как и мое рождение. И я сам…

Всходит месяц, и, как когда–то в одном из моих снов, смотрит посеребренными рогами вниз. До полуночи осталось всего ничего. Кто–то раскатывает деревянной скалкой «колесо судьбы». Лица его не видно. Только натруженные руки с крепкими пальцами, обсыпанными мукой…

Я родился уже в Баку. В Железнодорожной больнице. Поначалу родители снимали комнату в крепости, потом получили маленькую квартиру в пятиэтажном доме. Убогая квартира, как продолжение великого Забвения. Временное жилье, о котором нечего вспомнить и сказать, кроме того, что оно было. Там прошло мое детство.

Целая четверть века, заполненная унылой суетой и заботами, неприметные дни, все, как один. И если спросят:

— Что же вы делали эти двадцать пять лет?

Я скажу:

— Просто жили.

И это будет правдой.

Сон без сновидений.

Артрит. Пальцы отца стали скрючиваться, словно горящие спички. С каждым годом — все больше и больше. Однажды он больше не смог извлечь из старой кяманчи Мамеда Исрафила никакой музыки. Тогда он зачехлил инструмент, убрал его в шкаф и снова достал лишь в тот день, когда все мы сели в голубой «Москвич» и поехали смотреть дом, купленный им на самой окраине Абшерона.

Это был заброшенный дачный дом под широкой тенью умирающего тутовника, сплошь укутанного паутиной. В комнатах, устланных ветхим голубым линолеумом с продольными трещинами, лежала хрустящая пыль, валялись старые газеты, а в сырых спинках диванов прятались полупрозрачные сороконожки.

Все это было похоже на безумие. По сути дела, это и было безумием.

Вызолоченное солнцем небо отражается в цветущей воде квадратного бассейна.

Отец потратил все свои сбережения. Все, что было. Он продал украшения матери, а заодно и свой «Москвич». Лишь малая часть вырученных денег пошла на косметический ремонт и обустройство самого дома. Все остальное было истрачено на то, чтобы за пять мучительных лет превратить мертвые пески в цветущий сад.

Безумие и чудо — рука об руку. Сады — сожженные — и не взращенные моим дедом, сады, потерянные навсегда, сады чужие и свои, сады обретенные, райские сады камфорных деревьев, неувядающие сады, безлюдные сады, сады до самого горизонта, сады с молочными реками, гранатовые сады, вздрагивающие при звуке выстрелов, сады Константинополя и Шираза, сады губернаторские и висячие, фиговые сады, сады незрячих, обещанные сады, сады, сады…

Самосвалы везли землю, и их было ровно сорок, груженых доверха черным перегноем. Выкорчевывались камни, и место их занимали диковинные саженцы, которые постепенно выстраивались в строй, аллея за аллеей. И, ползая от рассвета до заката на коленях, отец искореженными артритом пальцами сеял неведомые мне семена, чтобы они проросли изумрудным газоном или волшебными россыпями герани, или ложным эвкалиптом, или чайными розами, или совершенно фантастичными желтыми цветами, похожими на гиацинты. Пять лет!

Когда на абрикосовых деревьях появились первые плоды, в сад прилетели дрозды. Просыпаясь на рассвете, мы слышали их щебетанье. И тогда же мы вдруг с удивлением и восторгом обнаружили, что, несмотря на небывалый зной, от которого к вечеру небо приобретало цвет печеного яблока, в нашем саду всегда царила прохлада, и огромные бабочки кружились вокруг молочно–белых ромашек с желтой сердцевиной.

Отец привез с собой кяманчу. Она и была первым семенем, которое он посадил в землю в первый день первого месяца нашего переезда. Он похоронил ее так же естественно и просто, как когда–то Мамед Исрафил — обрывок газеты с официальным сообщением о расстреле Ахмеда Джавада, а мой дед — своих мертворожденных детей. Рано утром, когда все еще спали, он опустил кяманчу в узкую теплую могилу в самой глубине двора и закопал вместе со всеми своими лауреатскими дипломами, грамотами, фотографиями, пластинками. Так, следуя неписаной традиции семьи, отец решил похоронить Время…