Лана Райберг - Записки уличного художника. Нью-Йорк

Следующее по расписанию — проверка собачьей площадки. Минут десять наблюдаю, как за вольером протекает радостная собачья жизнь — игры с мячиком, обнюхивание особей противоположного пола. Две такие особи соединились и самозабвенно предаются любви. Одна собачка никак не может поймать бросаемый хозяйкой мячик, и раздражённо тявкает: «Растяпа! Не можешь бросить правильно!»

У фонтана раскладывают инструменты музыканты. Ещё нет десяти часов, а уже жарко, обещают сто градусов по Фаренгейту. На бордюре брошены вещи музыкантов — рюкзаки, стоптанные кроссовки. Пару минут, сидя на лавке, обозреваю окрестности, пытаюсь запомнить композицию и как распределяются свет и тень. Иногда подношу к глазу кружок, сложенный из большого и указательного пальца — своеобразная рамка, выхватывающая кусочек пейзажа. Прохожие смотрят с изумлением. Рядом присаживается гoмoceк с подведёнными глазами и розовым ртом. Поднимаюсь и обхожу сквер по кругу.

Где же красавицы? В прошлый выходной я обнаружила, что в дальнем углу парка, где прописались шахматисты, живут две дамы. Увидев их впервые, я испугалась. Постбальзаковского возраста, похожие на оживших кокоток с плакатов Тулуз — Лотрека, одетые в длинные платья, закутанные в прозрачные шали и с бантами в волосах дамы двигались по направлению к туалету. Шикарные издалека, вблизи они оказались отвратительными, тронутыми тленом и пороком.

Роскошные вечерние платья оказались потёртыми велюровыми тряпками, напудренные лица — старыми, коралловые губы открывали провалы чёрных беззубых ртов. Из щедрых декольте выглядывали грязные лифчики, из–под изящно причёсанных париков выбивались седые пряди.

Сегодня дам не было. В ажурную железную решётку над столом, за которым расположилась компания чёрных парней, был воткнут розовый с оборочками зонтик, на серой, выщербленной скамейке лежала крошечная дамская сумочка, поблескивая защёлкой замка. На выходе из парка оглядываюсь, и мне кажется, что я вижу картину импрессионистов — тени под деревьями сгущены до чернильной вязкости, резко освещённые поляны превращены в сценические площадки, на которых застыли в мареве дрожащего воздуха невнятно прописанные фигуры прохожих, фиолетово–серые тротуары усеяны розовыми пятнами света, и, словно в поддержку им, на переднем плане выписан нежный, розовый зонтик.

Всё, хватит шляться! Пора на работу! Раскладываю на столе рисунки, к ограде дерева привязываю холсты, усаживаюсь с книгой под пойманный зыбкий клочок тени. Долгий–долгий летний день плывёт мимо и рядом, стоит только протянуть руку, но я застряла в бесплодных размышлениях, пытаясь представить, как живётся им, безымянным персонажам Нью Йорка, в картонной коробке и на скамейке в углу сквера.

Нью — Йоркская станция метро Принс Стрит незаметна, вход в неё напоминает лаз в катакомбы, крутые ступени уходят вниз почти отвесно и ступивший на них проваливается в бездну рывками — вначале по колено, затем по пояс и, наконец, в чёрной дыре исчезает голова. Выходящие наружу напротив вывинчиваются из–под толщи асфальта подобно жизнерадостным побегам бамбука, но в обратном порядке: голова, плечи, ноги, и, вылупившись из подземного ада, смешиваются с толпой.

Я же, чертыхаясь сквозь стиснутые зубы, вначале являю свету филейную часть, украшенную карманом с бахромой, затем защитного цвета панаму и наконец, выскакиваю на поверхность, словно чёрт из табакерки, с грохотом выдирая из ямы нескладное, угловатое, перевязанное резинками металлическое сооружение. С такими тележками ходят в супермаркеты пожилые женщины, именно те, которым уже наплевать на собственную внешность, и которые получают радость только от кулинарии. Тара эта также служит бездомным в качестве сохранения и перевозки, украденного и собранного на помойках домашнего имущества. В моей же находится амуниция художника, как то: холсты, рисунки, стол, складной стульчик и необходимые предметы, должные скрасить скуку десятичасового пребывания на улице. Нью — Йоркские жители к творческим личностям относятся с почтением и благосклонно. Oни без раздражения уступают мне дорогу, образуя в плотной толпе завихрения и пустоты.

Год назад я ещё чувствовала себя чужой в этом городе, вечной туристкой, бесприютной странницей, и пыталась хоть как–то пустить ростки в местную почву — облюбовывала кафешки, где, смешавшись со студентами и туристами, пила невкусный кофе, покупала ненужную мелочь в дешёвых магазинах и с видом знатока шлялась в дорогих, обживала скверы, устраиваясь на лавочках с книгами в руках. Ничего не помогало. Персонажи города были для меня лишь картонными силуэтами, досадными помехами на пути. Не связанная ни с чьими воспоминаниями, я напрасно искала среди жизнерадостных лиц грустные, полустёршиеся тени прошлого.

Mного чего изменилось c тех пор как, поборов страх и стыд, я впервые выставила на улице стол, выложила на него несколько акварей, прижала их камешком, чтобы не улетели от порыва ветра, и притворилась, что всё это не моё, готовая мгновенно сорваться с места и убежать, раствориться в толпе.

Самое главное, что изменилась я сама и не похожу больше на трепетную лань, прядущую ушами и приседающую от страха, вынюхивающую опасность и готовую к бегству. Вооружённая жестоким опытом выживания в Америке, негласной поддержкой коллег–художников и закалённая жизнью на улице, я приобрела несмываемую улыбку, ныркий, мгновенно просчитывающий ситуацию взгляд и устойчивую цепкую походку моряка — ноги на ширине плеч, руки полусогнуты, локти чуть расставлены в стороны.

Город Нью — Йорк — загадочный, величественный, никогда не спящий, многоликий и переливчатый, со всеми его потрохами от дворцов до трущоб, стал родным. В нём появилась экологическая ниша для меня, белорусской эмигрантки, своё унавоженное, утоптанное и принюханное местечко на Вест Бродвей, напротив магазина «Французский взгляд», у неизвестной породы деревца, обнесeнного железной решёткой.

Этот пятачок земли размером два на три метра, который не раз приходилось отвоёвывать и защищать от злобной, впоследствии ослепшей и только потому прекратившей третировать художников старухи, вредной домовладелицы и просто прохожих, среди которых попадаются хулиганы и сумасшедшие, стал моим домом, мастерской, открытой галереей. На решётку дерева я вешаю холсты, видные издалека и служащие приманкой. Вдоль тротуара ставлю стол, раскладываю на нём акварель и графику. Сама же, утрамбовавшись в низкое тряпичное креслице, отгораживаюсь от текущей по тротуару толпой столом, а от проезжей части — запаркованной чужой машиной.