Лана Райберг - Записки уличного художника. Нью-Йорк

Напротив, через дорогу, находится вычурный и дорогой итальянский ресторан. За вынесенными на тротуар накрытыми белыми скатертями столами, сидят красивые, беззаботные люди, которые никуда не торопятся. Они медленно смакуют коктейли, нехотя ковыряются в салатах. До меня долетают запахи жареных креветок и мяса. Безумно хочется выпить белого вина. Мне кажется, что я вижу, как покрываются влагой тонкие стенки бокала, чувствую холодок и кисловато–пряный аромат, идущий от охлаждённой амброзии. Увы, pаспитие спиртных напитков на улицах карается законом. Как–то раз, таясь и пугаясь толпы, хлебнула вина из тщательно замаскированной бутылки, но удовольствия не получила, запретный плод оказался не сладок. Трусливая торопливость привнесла душок стыда за алкогольные замашки бездомного, каковой себя вдруг, на мгновение, почувствовала. Глотаю из бутылки тёплую,

с привкусом пластика, воду. За моей спиной расположился высокий длинноволосый китаец, отец которого знает русский язык и привил сыну уважение к культуре бледнолицых. Иногда, чтобы размяться, мы ходим друг к другу в гости, беседуем о китайской культурной революции и о русских художниках. Дэви, к примеру, хорошо знаком с творчеством Шишкина и Айвазовского.

Впереди — другой китаец, демонстративно не вступающий с коллегами в контакт. Он продаёт акварельные пейзажи с изображёнными на них озёрами и берёзовыми рощами. Как–то, не выдержав, я попыталась выведать у него места вдохновения, поразительно напоминающие пейзажи среднерусской полосы.

«Йе-е, Раша, Байкал», — был ответ. Больше я ничего не смогла у него выпытать: художник впал в кому. Как ни посмотрю на него, он или читает газету, или ест лапшу из пластикового стакана, или выжидательно топчется за спинами покупателей — продажа берёзок идёт бойко.

Сегодня в сложившемся коллективе появилось новое лицо — развесёлый парень прикатил тележку, груженую коробками с кистями. Раздавленная жарой, я долго игнорировала весёлого торговца, но увидев, что в его коробках с азартом роются художники, подошла к нему.

Чудеса! Любые кисти — миниатюрные колонковые, с заострёнными, словно у карандаша, кончиками, огромные лопатообразные или изящные, напоминающие веер, с растопыренными ворсинками, можно было купить от доллара до трёх. Невольно возник вопрос — где он их берёт? Ворует? Покупает за копейки у изготовителя? Мастерит сам? Получает прямо из Китая?

В магазине художественных принадлежностей «Пёрл Пэйнт» самая маленькая из таких кистей стоит как минимум десятку. В свой первый год пребывания в стране я умудрилась набрать в Пёрл Пэйнте кистей на сто пятьдесят долларов, что равнялось моей недельной зарплате, из которой ровно половину нужно было отдать в оплату комнату, на остальные — прожить неделю и что–то отложить в счёт будущего счастья.

Кисти и краски были необходимы. Одурев от тоскливой, изматывающей работы, я решила вклинить в монотонные бесконечные заботы о чужих старческих телах занятия живописью, чтобы выдраться из депрессии, сохранить себя и не утратить радость жизни. По–английски я практически ещё не говорила и почти ничего не понимала из речи аборигенов. C подопечными старухами общалась больше жестами, смотрела американские новости и зубрила словарь. Будучи нелегалкой, не имела банковского счёта, и потому заработанные деньги носила в кармане, не доверяя соседям по квартире.

Так вот, набрав штук шесть самых необходимых кисточек разного размера, сумела понять приговор бесстрастного кассира — сто пятьдесят долларов. Ужас обуял меня, но вместо того, чтобы положить товар на прилавок и уйти, или обменять его на более дешёвый я, заложница комплексов, безропотно заплатила. Дома, изучив чек, обнаружила, что наугад, не глядя, купила самые дорогие кисти — по десять и по сорок долларов. Даже сейчас приходится соизмерять желания с возможностями, и кисти выбираю долго, пытаясь найти недорогие и качественные. Так что эти из коробки — настоящий подарок. Покупаю целый пучок. Вскоре весёлый парень, простояв на жаре всего часа четыре, довольно пересчитал пачку денег и, посвистывая, с грохотом укатил пустую тележку. Солнце заканчивает описывать дугу. Оно пересекло ущелье улицы и валится за крышу магазина «Восточные ковры». Окна домов перестали бликовать и закрасились чёрным. Cкоро они выбросят на загрустившие тротуары коврики электрического света. Острота зноя приглушилась, но воздух остаётся липким и тяжёлым.

В закрывающую меня от проезжей части машину вернулись её владельцы — компания красоток, нагруженных пакетами из фирменных магазинов. Машина отъехала, и ощущение защищённости утратилось.

С завистью смотрю на противоположную сторону улицы. Запах еды становится невыносимым. За одном из столиком узнаю парня, купившегo у меня рисунок и признавшeгoся в нетрадиционной ориентации. Он ждёт друга, которому собирается подарить мою картинку — серо–сиреневый фон, из которого проступают лица и крылья, и росчерком, наискосок летящий над крышами Бруклинский ажурный мост. Почувствовав взгляд, он оборачивается, щурясь, вглядывается в хаос машин, людей, голубей и стендов с картинами, вычленяет из разноцветных мазков пятен знакомую фигуру и машет мне рукой.

Я вздыхаю и лезу под стол. Там, в рюкзачке, в полиэтиленовом пакете сплющились остатки бутерброда — крошки хлеба перемешались с сыром и облепили румяное, вкусно пахнущее деревней яблоко. Аккуратно ем крошки, облизываю яблоко. Ни бутерброд с колбасой, ни шоколад взять нельзя — испортятся на жаре, и растаят.

В этом районе всё дорого. Бутерброд за десять долларов для меня непозволительная роскошь.

Вчера у меня «ушёл», как принято говорить у художников, принтик, сделанный со старой, привезённой с собой гуаши — пятнистый кот сидит на полосатом коврике, рядом птичка. Я даже помню, как писала её, лет семнадцать назад, как смешивала краски, добиваясь сложных оттенков коричневых, серых, сиреневых и оранжевых цветов. Работку, страшно комплексуя, отнесла в наш Задорский салон–магазин, где она провисела невостребованная на стене два месяца, по истечении которых заведующая сказала мне, сгорающей от стыда: «Картинка, конечно, кушать не просит, но нужно освободить место для других». Чудом каким–то не пропавшая, брошенная на дно чемодана, гуашь эта пересекла океан и стала приносить мелкий, но постоянный доход.

До начала девяностых художники, во всяком случае в нашем провинциальном Задорске, продавать свои произведения по существу не могли. Искусство существовало для народа, как средство просвещения, но не обогащения. Художники или преподавали в изостудиях, двух институтах и детской художественной школе, или работали в художественном комбинате, под сенью государственных заказов. Неудачники оседали оформителями на стройках и в малых конторах, где освещали процесс труда и решения партии.