Павел Мухортов - Повести и рассказы

Было далеко за полдень, безветренно, воскресенье. Сочно билась на крашеных железных подоконниках капель с крыш, и сосульки с хрустом надламываясь под карнизом, падали вниз, со звоном разбиваясь на чернеющем местами тротуаре. В теплом февральском воздухе остро пахло весенней свежестью, и Манько, выйдя из дома на залитую светом улицу исполосованную длинными тенями от деревьев на ноздреватом осевшем снегу, зажмурился разом, глубоко дыша, переживая невероятный прилив сил, неутоленное желание петь, смеяться, от души, в голос, безудержно говорить.

Манько радовался, очевидно, с вечера еще почтальон опустил в ящик письмо, то письмо, которое Манько давно ждал, и сегодня, спустившись, открыв скрипучую крышку и вытащив помятый конверт, еще не читая фамилии адресата, а только бегло взглянув на каракули, неумело выведенные левой рукой, он понял — от Мирона. Миронов. Рядовой, солдат из его взвода. Самарский волк, как Манько в шутку прозвал его, был тяжело ранен во время рискованной операции — разминируя мост, нарвались на засаду — и в госпитале, несмотря на все усилия врачей, пришлось ему ампутировать правую руку. Пути Манько и Миронова разошлись надолго, но Геннадий все–таки надеялся, что Мирон, если жив, откликнется, и сейчас, растроганный полученной весточкой, с трудом справляясь с нахлынувшим волнением, Манько неторопливо надорвал конверт и глазами впился в эти прыгающие, кажущиеся детскими, строки, по слогам, сквозь туман в глазах, разбирая написанное. Мирон без утайки сообщал, что находится в состоянии полнейшей потерянности, мучительной непригодности, («Значит не я один в таком положении»), Правда Манько порадовался за боевого товарища, что тот более менее здоров, даже готов драться снова, и поймав себя на тревожной мысли, что не теряя ни минуты надо в срочном порядке ответить, вспомнив, однако, что дома конверта не найдется, бережно спрятав конверт во внутренний карман, он устремился к газетному киоску.

Он уже расплачивался с полной продавщицей в очках, когда над ухом кто–то громко и настойчиво, растягивая слова, воскликнул:

— Манько?! Салам; Манько! Черт конопатый! Ты что, не замечаешь?

И Манько, как–то отдаленно расслышав обращение к себе, нерешительно обернулся, поднял глаза и застыл с конвертом в руках.

— Обижаешь, братан, отвернулся, словно не замечаешь.

У киоска с накинутым на крашеные густые волосы капюшоном нераздельно–спортивном плащ–костюме, деланно улыбаясь, стоял с театрально поднятой рукой Димка Сидоренко, Димос, бычок по кличке, приклеившейся еще в школе, плотного телосложения, румяный, с выбритым до синя острым подбородком и пышными бакенбардами. Потом, словно опомнившись, раскинув руки, он подскочил к Манько, который, опешив вскинул удивленно брови, крепко обнял его и чмокнул в щеку.

— Салам. Ну?! Приди в себя, скоренько, скоренько.

— Откуда ты взялся, Димос?

— От верблюда. Ко мне едем, ко мне, герой.

— Прямо сейчас? — Манько переминался с ноги на ногу.

— А что, поговорим. Правда, у меня гости, но тебе понравится. Говори пошли.

Манько потупился, неловко улыбаясь, и остался неподвижен. В сравнении с ним грузный Сидоренко выглядел все же гораздо моложе, независимо от одинакового возраста, не было у Геннадия той привлекательности в чертах лица, какая была у Димоса. Было странно. Гонористый Димос нисколько не изменился: по–прежнему он не говорил удручающе–скучно, чтобы захотелось перебить его или зевнуть. Все та же самонадеянность, заносчивость, проскальзывали в тоне.

— Чего ты молчишь? — Думаю ты первый, кого я встретил из нашего старого двора.

И Манько, преодолев неловкость, раньше не переносивший Сидоренко из–за его особого пристрастия к деньгам, не раз ругавшийся с ним с пеной у рта, не раз дравшийся, хлопнул обрадованно его по плечу, сказал между прочим:

— Пошли, нас вроде ждут?

Манько понимал, что делает все наоборот, вопреки внутреннему желанию вернуться домой, сесть, предельно сосредоточиться и, как брату, написать Мирону о своих бедах, понимая, что недопустимо вот так словно забыть о нем и пойти за Димосом, который, не унимаясь, тягуче говорил с ласковым лукавством.

«Почему я так поступаю? Что меня тянет к Димосу? Любопытство? Узнать как он жил? Или та же проклятая жажда общения? Так мне будет противно, я уверен, что у него как прежде компания, любители легкой жизни, он — их кумир. Зачем? Зачем я иду туда? Чтобы выразить им открыто презрение? Или попытаться понять и их, и себя? Или я, возможно свихнувшись в горах, что–то упускаю в этой современной гражданской жизни, в жизни без выстрелов? Или до сих пор не вернулся в эту устоявшуюся, привычную жизнь, оставленную мальчишкой зеленым юнцом? А может мне не хватает просто внимания и я хочу его заполучить, правда таким странным способом, общаясь с упавшими людьми?» — удрученно думал он, рассеянно глядя под ноги, едва поспевая за Сидоренко, а затылок опять жгло нестерпимо.

… — а-а, входите, заждались, — открыв двери, затароторила смазливая, весьма прилично одетая девчонка, пропуская ребят. Из комнаты доносились визг, веселье, звуки музыки, обрывки разговоров.

— Буба, ты запарил! Деловые записи?

— Не трогай меня руками!

— Что ты психуешь?!

— Отстань! Налей лучше вина, охладись.

— А… Понимаю, подсчет неуплаченных долгов.

— Пошел к черту, кретин!

Манько недовольно поморщился, задергалось правое веко. «Опять я добровольно вошел туда, где дал зарок никогда не бывать. Опять я буду недоволен», — крепясь насилу, думал Манько, медленно раздеваясь и вешая верхнюю одежду на услужливо протянутую Димосом вешалку. — И опять я буду вынужден скрывать негодование ради того, чтобы мне оказали знаки внимания, чтобы провести время не в одиночестве, от которого уже тошно».

Прими дикие извинения, братан, — рассыпался в любезностях Сидоренко, — за беспорядок, мини–сабантуй без этого не обходится…А ты сдал, братан, заметно сдал, даже на висках седина вон имеется. Постой, ты был ранен?

— Нет, — невозмутимо ответил Манько и, еще вчера ненавидя Димоса, сейчас проворно обнял рукой за пояс («Что я делаю»), решительно, нетерпеливо потянул его в пространство за тяжелой щторой, придав лицу радостное удивление.

И сразу же в суматохе задымленной комнаты, до глазной рези, в темноте озаряемой ослепительно яркими вспышками, возникавшими на огромном экране из стеклянных перегородок–пробирок цветомузыкальной приставки, с выхваченным по центру зеленым — туда падал зеленый свет — столом, густо заставленным грязными тарелками, сдвинутыми к краю, пустыми бутылками, заваленными фатиками, шкурками от мандаринов, спичками и окурками, когда их шумно приветствовали, и Димос возбужденно откликнулся: «Всем, салют! увидев вначале пышногрудую в декольтированном платье блондинку с шаром перекати–поле волос, которая сидела на коленях рыжего в джемпере верзилы и, опытно прижимаясь к нему, время от времени взвизгивала: «Ой! Алес! Как грубо…», и липла еще сильнее, а потом в кресле напротив — и девушку лет двадцати трех с сигарой, листавшую блестящие с иллюстрациями страницы иностранного порножурнала, увидев рядом с ней по пояс раздетого парня, возившегося с магнитофоном, увидев его подружку, которая наклонившись и заглядывая парню в глаза, что–то говорила, одновременно разжевывая яблоко, Манько, жмурясь, моментально сник, резко оттолкнул Димоса, сел устало на шаткий диван — и вкус к затяжной игре потерялся.