Павел Мухортов - Повести и рассказы

Но вот появился Шурик — красивый такой — и вроде бы все наладилось. Но не женился, и эта–то неопределенность (будь она трижды забыта людьми!) сказалась. Он мог делать что хотел, меня же держал в ежовых рукавицах. Ну да ладно! Я устроила его на отличную работу, знал бы он — как. Может и знал, да молчал, подонок. Дочь довел до того, что стала бояться при нем заходить в комнату смотреть телевизор. Захотел ребенка и что же? На четвертом месяце заявил, что не надо. А мне каково? Полгода до этого — сложнейшая операция на почках, пока в больнице лежала, сообщили, что умер отец. В Киеве что–то из шмоток оставалось, да машина. Шурик не поехал — слизняк он, постоять не то, что за меня, за себя не может. — Не поехал вот, возражал, зачем мол, нам это, сами проживем без подачек. Я не могла, операция. И вдруг он ушел. У меня истерика. А он то уходил, то приходил, и однажды я попыталась удержать его, страшно стало, кинулась ему на шею. Он отшвырнул, да так, что получила сотрясение мозга, сутки пластом пролежала. Позвонила знакомому гинекологу. Ночью они на свой страх и риск тайно делали аборт, чуть не отправили на тот свет и сами чуть не сели. Чудом обошлось. А через неделю снова приступ болезни. Мать умерла в Варшаве, когда была на второй операции, так и не съездила на похороны. — Ядвига замолчала, челюсть нижняя запрыгала, она вскочила, засеменила к стене, остановилась, подошла к креслу, села, опять вскочила, пошла к двери, сжав руками уши, вернулась к окну. Откинутые льняные шторы отозвались на прикосновение таким же, как и ее, порывистым вздохом. Ядвига настежь распахнула неохотно поддающиеся ставни. Стремительно ворвавшийся волглый ветер бесцеремонно облапал ее, внес в комнату сырость, холод,

Ядвига отступила от окна и задернула шторы. В серванте на полочке нашелся огарок свечи в консервной банке. Она взяла его, запалила, поправила кофточку, села на стул и облегченно прислонилась спиной к шершавой стене. Мягкое, колыхающееся освещение хорошо выделяло ее в темноте. И даже сейчас она была недурна собой, напротив, страдания только вдохновенно преобразили ее, придав чертам лица строгую изящность: и губы, и нос, вроде как стали искусно выточены острым резцом умельца.

Шторы трепыхались. Про Алексея Ядвига будто забыла и, вспоминая разговоры, события минувшей недели, она еще раз спросила себя: к чему эти мучения, к чему терзать себя, испытывать истязания других, если нет просвета, если все так фальшиво, обманчиво, глупо, паскудно устроено в этом мире. Не проще ль?

И ей стало страшно и радостно: радостно от того, что близился конец ее мучениям в этой тягостной жизни, и впереди ее ждала маковая цветущая долина, посреди окутанных дымкой голубых гор; но страшно от того, что в сером промозглом городе остались бы после нее прозябающие с веселым недоумением, приземленные, никчемные людишки, никогда не представлявшие долин с маками и никогда не ведавшие счастья от встречи с ними.

— Ядвига, — тихо позвал Алексей. Она очнулась.

— А-а, ты о Шурике… Он неделю назад здесь вновь объявился. Пришел поздно, и сначала сказал, что возвращается, но когда я его к черту послала, достал из сумки фотографии. Веришь, Алексей, сердце упало. До какой же низости может дойти человек. Он любил меня снимать… в чем мать родила. У него сохранилась целая цветная кассета. Тогда вот он и стал шантажировать: пожелал иметь меня, как любовницу, то есть придет и уйдет, когда захочет, иначе пообещал расклеить фотки по всему городу. Дурость? У него же мой диплом, кольцо обручальное, еще что–то из золота. Все унес, подонок!

Зазвонил неистово телефон, и Ядвига бросилась к нему, сорвала трубку.

— Алло, алло, алло!

Положив трубку, она села на диван.

— Это он. Постоянно звонит, когда вздумается, и молчит. У меня совсем плохо с нервами: все эти наркозы, операции, друзья, враги, приходы, уходы, интриги. Врач сказал, что нужна еще одна операция. Положили в больницу — в которой уж раз — готовили к «ножу», тянула что–то, потом отпустили. А знакомая подруга, она хирургом работает, открыла тайну: побоялись резать, потому что думают, что не выживу. И еще сказала, что по моей болезни врач думает, что я более года не протяну, если операция будет удачна. И теперь я чувствую себя как под колпаком, вернее никак себя не чувствую, не слышу звуков иногда, запахов цветов не ощущаю, теряюсь в городе, дорогу перейти не могу. А дома — просто кошмар, боюсь к двери повернуться. Когда двери не вижу и окно зашторено, кажется, схожу с ума. И тогда ночью у меня появляется новый мужчина. А им все одно, но ведь не расскажешь, зачем они здесь. Кажется, настоящие, навсегда, а ночь проведут и исчезают, и такое опустошение потом.

Резкий пронзительный звонок в дверь заставил ее вздрогнуть. Алексей машинально посмотрел на часы. Четверть третьего. Ядвига пошла открывать.

— А-а, Карлос! Здравствуй… Ты что? Ночевать негде? Поссорился с женой… Ну, не знаю, я не одна.

Выглянув в коридор, Алексей первым делом заметил из–под спины Ядвиги ботинок, грязный, порванный, а рядом с ним початую бутылку водки. Сам Карлос, небритый, помятый с подбитым глазом, охал на детском стульчике, намекая хозяйке, что выпроваживать его бесчеловечно. Но голос Алексея был тверд:

— Слушай, ты здесь лишний!

Без разговоров Карлос встал, забрал бутылку и вышел. Глаза Ядвиги были усталы и неподвижны, устремлены в потолок.

— Что ты знаешь о заграничной жизни, Алексей?

— О заграничной? Знакомый у меня есть, с братом не виделся лет тридцать, тот в США живет. Как–то он оформил визу и приехал к нему. В аэропорту встретила жена, встретила, конечно, шикарно, а брат не смог, потому что, как потом объяснил, не хотел брать отгул, чтобы не диспланировать работу предприятия. Вот так. Разумеется, производственная дисциплина — это хорошо, можно поучиться, но если посмотреть с общечеловеческих позиций? На которых мы воспитывались?

— Это ерунда. Моя подруга собиралась покинуть Союз. Родной дядя, бежавший в Израиль, обещал ей сказочные условия. А она–то, бедовая, вовремя поняла, во что ей обойдутся все эти условия. Заметила, что смотрят на нее, не как на племянницу. Не поехала, а мне–то все одно, сожалею, со шведом можно было бы ехать.

— Это тебя мучает?

— Ах, нет не мучает, — и она почти прошептала, — мне кажется все время со дня смерти матери, что ее похоронили живой. И если бы я была рядом, этого бы не случилось. У нее наверное был летаргический…

— Случай, — Алексей чуть было не улыбнулся, но сдержался, — это же нервы, выкинь из головы, ты знаешь прекрасно, что теперь делают с трупами.

— Я понимаю, но, — договорить она не успела, потому что опять последовал звонок.

«Это действительно кошмар», — подумал Алексей. Было досадно, что разговора по душам о главном не получается.