Павел Мухортов - Повести и рассказы

Не проронив ни слова, Куредин сел.

— Нет, ты постой!

— Ткачук! Веди себя приличнее! — раздраженно одернула Генку директор.

Ольга Петровна подняла Шаповалова. Все знали, что они с Филковским дружили. Шаповалов вставал нерешительно, и Хомяков смотрел ему в глаза твердо и тяжело, намекая на последствия. Шаповалов смешался.

— Насколько мне известно, конфликтов у них не было. Да, мы вроде и не ссорились, всегда вместе. Вася и Сережа по–моему друзья. Может они что не поделили?

«Размазня», — оценил Генка поступок товарища. А ведь с его слов получалось, что Филковский — крути ни крути — виноват, и Хомяков не зря затеял драку.

В класс заглянула Зинаида Борисовна — преподаватель алгебры. В руках она держала стопку тетрадей с проверенными контрольными работами и классный журнал.

— Что у вас Ольга Петровна? Собрание? Я тут хотела с ребятами поговорить по поводу прошедшей контрольной работы.

— Хорошо, хорошо, подождите. Саша? У тебя все?

Руку поднял Игорь Самохвалов.

— Я говорю сразу, никого защищать не буду, обвинять тоже. Потому что Вася, Женя Веселов и Сергей мне друзья. Может я не прав…

«О, куда загнул. Как цыганка, не верь глазам своим, а верь моей совести. В глаза одно, а за глаза другое», — еще одну характеристику дал Генка.

А Самохвалов говорил, что это обыкновенная, мальчишеская драка, поэтому следствие — бессмыслица, зачем пятно на школу, до выпускного — месяц. Можно как–то пережить, решить вопросы в тесном кругу.

— Ну уж нет! — взорвался Генка и быстро вышел вперед. — Вы кого осуждаете? Их? — Он показал на Хомякова и Веселова. — Или Филковского? У нас что? идет разбор персонального дела Филковского — нашего товарища, или мы собрались для того, чтобы вынести решение о хулиганской выходке двух комсомольцев? — Он сжал пальцы в кулак. — Я поражаюсь, честно говоря, зачем мы тут? Если комсорг не знает своих членов, то их знают другие. Знают! Но почему–то молчат!? Боятся что ли?!

Он обвел взглядом класс. — И не подхалим он. Слышь ты, Куредин? Это ты про себя. Сергей никогда не был высокомерен, просто учился лучше некоторых, — при этом Генка посмотрел на Светлинишу, и та опустила глаза, покраснев. — Тут Самохвалов предлагал замять дело, но вы видели, что Хомяков всегда задирался. Так вот… пускай с ними в милиции разбираются по–своему, а здесь им что–то вольготно живется. Гнать их из комсомола надо в три шеи! И позор будет школе если не накажем. Предлагаю исключить из рядов ВЛКСМ/

Генку поддержала Зинаида Борисовна.

— Вы ведь знаете, ребята, что я выступать не собиралась, зашла мимоходом контрольные раздать и оказалась на собрании. Верите, нет, я была поражена, я была о вас, выпускниках, лучшего мнения. Честное слово не ожидала. Поймите меня правильно, разве дело в оценках? Разве в том, что кто–то старается, а кто–то бездельничает, сейчас вопрос о серьезном. Учительский долг научить вас, воспитать достойными гражданами, воспитать чувство товарищества, доброту, великодушие. Хомяков и Веселов — это наши, учительские ошибки и недоработки. Но позвольте, кто же, если не вы противопоставите злу добро? Кто? Вас уже по семнадцать. Раньше с седьмого класса люди шли на производство и работали, да еще как. Они были разуты и раздеты, а у вас есть все… Подумайте.

Класс молчал. Слово оставалось за комсоргом.

— Выговор…

Генка был растерян, когда его вызвали в кабинет завуча. Раньше ему никогда не приходилось бывать в этом кабинете, стоять, краснеть за двойки или плохое поведение. И сейчас он был весьма озадачен срочным вызовом.

— Разрешите, — постучавшись, спросил Ткачук, открывая дверь.

— Входите, — Григорий Иванович указал на стул и потянулся к накрахмаленному вороту рубашки. Он долго расстегивался, бормотал «м-м», кашлял. Пальцы нервно теребили связку ключей.

Генка смотрел на завуча, прикидывая, зачем мог понадобиться вечно занятому Григорию Ивановичу. Но глаза его все время куда–то исчезали. Завуч не мог начать этот лживый, тяжелый разговор. Он превосходно изучил Ткачука, Филковского, Хомякова и никогда бы не отважился на этот шаг, будучи по характеру человеком нерешительным, но он не смел перечить директору и согласился. Теперь он винил себя за трусость, из–за которой предстояло защищать неблаговидные поступки, ругать Генку, которого он уважал, как ученика, изворачиваться, избегать этих проницательных глаз, в которых отражался весь его внутренний мир. Раскачиваясь на стуле, завуч специально оттягивал разговор, обдумывал план, выверяя каждое слово, чтобы убедить юношу; наконец, оставив в покое ключи, констатировал:

— М–м–м. Не годится.

— Что не годится? — изумился Генка.

Завуч заволновался сильнее, сцепил пальцы на животе и закачался еще больше. — Понимаете, Ткачук, вы только вступаете на бесконечную дорогу жизни. Впереди у вас тысяча трудностей, вам нужна хорошая поддержка, характеристика. Я ведь в курсе, вы собираетесь поступать в военное училище, а там нужно слушать старших, исполнять приказы командиров. К тому же вам нужны хорошие оценки, впереди экзамены. А вы участвуете в нехороших делах, связались во дворе с сомнительной компанией, шумите вечерами под окнами. Зачем вам неприятности?

— Неприятности?

— Да. Вы хотите впасть в немилость к директору школы?

Ткачук мысленно поставил рядом с завучем старшего лейтенанта Груце. Какая широкая, непреодолимая спираль Бруно лежала между ними. Так они были непохожи, антиподы, воюющие армии. Он понял, зачем его вызвали, понял и то, чего от него хотят, и то, какую роль здесь играет Григорий Иванович, но отступить не мог.

— Вы должны извиниться перед Таисией Давыдовной, — менторским тоном выкладывал завуч очередной тезис своего плана. — Скажете, что инцидент оценили необдуманно, что больше этого не повторится.

— Григорий Иванович, — перебил Генка. Ему хотелось бежать из кабинета от липких, противных фраз, но он одергивал себя.

— Разве я плохо сделал, что честно сказал свое мнение о хулиганской выходке одноклассников? Разве за правду бьют?

— Ах, Ткачук! Все мы люди, все мы человеки. Мы не идеальны. Но вы с Хомяковым учитесь с пятого класса. Разве можно так, перед последним звонком. Вы же хотели поломать ему судьбу.

«Ломал или нет — это еще вопрос. Но то, что поломать надо, это точно». — Григорий Иванович, они совершили хулиганство. Я никогда не откажусь от своих слов.

— Ткачук! Ты и Филковский — главные виновники этой злосчастной истории. Вы все врете и врете прямо в глаза, как вам совесть позволяет?

— А вы мою совесть не трогайте!

— Да, вчера, Ткачук, на собрании не было еще одного человека, свидетеля Троицкого. А сегодня директор встретила его, поговорила и получается, что виноват Филковский.