Павел Мухортов - Всякая всячина. Маленькие истории, возвращающие нас в детство

Первые занятия показали, что парень он способный, эрудированный, но многое запустил, если не сказать все, и на уроках чувствовал себя скованно, испытывая при ответах без глубины знаний кое–какие затруднения, впрочем, стоило ему поднажать и.., однако сентябрь пролетел, и в Алексее, который было втянулся в пугавший как будто учебный ритм, поскольку требования, предъявляемые учителями, не отягощали, все непоправимо срезалось, разрушилось. «Два года как–нибудь отсижу, получу аттестат и — в добрый путь, как говорится», — подбадривая себя, думал он, обуреваемый радужными надеждами прощания со школой и детством в состоянии неудовлетворенности и, чтобы разнообразить наскучившую, ничтожно насыщенную событиями жизнь, занялся организацией отдыха.

Он любил Волжские берега. Он хорошо помнил, как сбегая с занятий, запасались с ребятами спичками, котелком, и ехали за реку поисках укромных разливов с тихой и теплой стоячей водой, где затем, раздевшись, голыми лазили вдоль коряжистого в буйной зелени берега, шаря руками по илистому дну, отыскивая рачьи норы, нащупав еще мягкий панцирь подводного страшилы, пытавшегося у щипнуть клешнями за палец, резко выбрасывали добычу на берег. Любил гладь темной воды с красными точками–буйками, любил восхитительный летний вечер с теплыми розовыми сумерками, когда слабо покачиваясь на легких волнах, прогулочный катер мерно тарахтел в тишине, и разбрасывал расползающиеся по разрезанной воде сверкающие овалы огней, направляясь к городской пристани; любил наблюдать за белыми, медлительными пассажирскими теплоходами, многоэтажными и гордыми; или восхищался акулоподобными «Ракетами» — жадные до скорости и надменные, они поднимали столб влажной пыли, провожавший их бег, — или «Кометы ", похожие на добрых улыбающихся дельфинов; или недовольно гудевшие им вслед неповоротливые танкеры и юркие, суетливые oбычно буксиры, натружено толкавшие поржавевшие баржи…

Лешка входил в клан «фураг». Так их окрестили поначалу посторонние люди, однако среди своих они именовались мягко и ласково — «пацанчики». «Фураги» отличались короткой со скобкой стрижкой, строгим всегда отглаженным костюмом, носили галстук–селедку, боты непременно на аршинном каблуке, и вместе с лихо заломленной на затылок фуражкой — ушитые в обтяжку брюки, тоже всегда тщательно отутюженные. Зимой они красовались в прямых пальто с белыми шарфиками, окаймлявшими ворот. Фуражки или, как ребята выражались, «бабайки», были пошиты из высокосортного материала: считались тогда моднячими мохеровые или из каракуля.

Мода зародилась, когда Леха был первачком, и «фураги» в то время ходили лысыми, и все это, как, впрочем, и для Алексея, было вроде баловства. Но потом баловство переросло границы, потому что того, кто не был похож внешним видом своим, «фураги» как могли безобразно, но однообразно равняли по себе. В районах, где обосновались «пацанчики», а им соответствовали в основном городские окраины, мальчишкам из центральной части, относящимся ко второму клану с громким именем «Быки», показываться в джинсах и с длинными волосами категорически воспрещалось. В противном случае между условно разделившимися кланами вспыхивала ожесточенная стычка. Если «фурага» попадался в руки «быков», домой приезжал без фуражки, с разодранными брюками, естественно, с синяками, если попадался «бык», прощался и со штанами, и с волосами, зато что нужно — приобретал с лихвой. Иногда дело доходило до массовых побоищ.

Не утруждайте себя сомнениями, каждый гордился кланом, к которому принадлежал. Сигарета в мундштуке, да не просто, а из цветного оргстекла — это тоже не мнимая гордость настоящего «фураги». Леха легко обеспечил ими всех одноклассников.

А однажды он принес в школу странные, таинственные вещи, изготовленные на «зоне»: колечки, цепочки, браслеты для часов, расчески, выкидывающийся миниатюрный нож, пузатого монаха с движущейся головой.

В туалете ребята сразу окружили его, осторожно, пристально и не без любопытства рассматривая самоделки, а он молча курил, выпуская через нос дым, загадочно щурился и, прижигая палец, задумчиво сбивал пепел.

— Где достал?

— Не важно. Нужны?

— А сколько?

— Смотря что.

Товар вскоре нашел сбыт. На что пошли вырученные деньги, никто не узнал, не догадывался, да и стоило ли, рассуждали ребята, совать нос в дела, тебя не касающиеся, когда без чужих тысячи своих забот.

Из класса Алексей давно приметил Володьку Яковлева — доверчивого чернявого парнишку, со смуглым лицом, невысокого и худого, с глазами, в которых, мнилось, отражался целый мир. Он редко был весел, и если смеялся, глаза оставались печальны и сосредоточенны. Он сочинял полные неизбывной грусти стихи, которые нравились Алексею, мечтавшему писать точь–в–точь такую же, трогающую за живое музыку, и Яковлев, доверявший Куницыну душевные творения, отчасти помогал ему тем, что подбрасывал для размышлений материал. Это сближало их, поэтому когда Владимир попросил Алексея научить азам игры на гитаре, тот не отказался и раза по три в неделю стал бывать в доме Яковлева, что сразу не понравилось маме, желавшей рядом с сыном видеть иного друга, нежели Куницын. Нескрываемую неприязнь она не объяснила, хотя потом, незадолго до командировки, между ней и Володькой возник откровенный разговор.

— Сынок, Алексей пьет?

— Не знаю, а что? Что за вопросы ты задаешь?

— Да, видела сегодня его. Шел с какими–то ребятами по улице, пьян, в руках бутылки. Подумала — неужели вот так и мой сын где–то бродит?

— Что ты, мам? Перестань, ты же меня знаешь.

— Смотри Володя! Сам должен понимать, оступиться легко, а вот потом…

— Мама! — возвысив голос, оборвал разговор Володька. Натянутая тишина воцарилась в комнате, поздний осенний дождь из темноты стучал в окно.

На ноябрьские праздники школа выступала с концертом у шефов. Подготавливая совместно с Алексеем номер — балладу о не вернувшемся солдате, Володька вдруг поразился открывшейся в Куницыне особой артистичности исполнения, и когда под щемящий аккомпонимент гитары читал стихи, а Алексей не мог сдержать слез, как не могли не плакать сидевшие в зале растроганные женщины–матери, проводившие сыновей в опаленный огнем и зноем Афганистан, Яковлев понял, что сильный телом, кое–где грубоватый Алексей вместе с тем чуткий, легко ранимый парень. А может казалось? Может это тонкая игра, искусно устроенная Алексеем? Для чего тогда? Но Яковлев, возражая и соглашаясь, чувствовал, что в Алексее, в этом странном парне, молодецкая удаль, переходящая в опасное лиходейство, легкомыслие никак не уживаются с небывалой душевностью, словно непримиримые враждебные люди в нем ведут беспрерывное соперничество, и если побеждает первый, Лешка пакостит, если второй — Лешка готов ради другого разбиться в лепешку. Так оно и получалось.