Леонид Гартунг - Зори не гаснут

Вера взглянула на меня удивленно и неприязненно. Усмехнулась:

— Если б я знала, чего хочу…

От утренней легкости, безмятежности в ней не было и следа. Брезгливо смахнула с книги гусеницу.

— Да вот, представьте себе, не знаю. Смешно? Не правда ли?

— Нет, почему?

— Должно быть, потому, что не умею желать. То есть не совсем так. Хочется очень многого, но только не навсегда… Как подумаю, что именно теперь надо стать кем-то на всю жизнь, так сразу становится скучно, скучно… — Голос ее звучал протяжно, будто она читала стихи. Неожиданно девушка громко расхохоталась и стала очень простой и милой.

— Вспомнила, как одна подруга объяснила мне, почему отказала жениху: «Мне хорошо с ним, а замуж боюсь… Если б на время, а то ведь навсегда. Страшно».

Меня привлекала в ней эта подвижность ума, стремительные переходы от серьезного к ребячеству…

Мы помолчали.

— А вам не кажется, — спросила она, сдвигая морщинки между бровей, — что мы учимся невозможно долго? Одной средней школы десять лет… Откровенно говоря, надоело. Как подумаю: «Еще шесть лет зубрить» — руки опускаются.

— В таком случае — идите работать.

— А вы почему не пошли?

— Я хочу стать врачом. Это моя мечта.

Она посмотрела с хитринкой, прищурясь.

— И только? Да это и не мечта вовсе. Просто вам нужна специальность, чтобы жить. Неужели можно мечтать о таком? Всю жизнь среди больных, слушать их стоны, жалобы, возиться с гноем? — Вера с отвращением поморщилась. — Помните чеховского Ионыча? Так вот и вы лет через двадцать отрастите брюшко, насквозь пропахнете лекарствами, будете передвигаться, опираясь на палочку, и обращаться к больным с заученным участием: «Ну, как мы себя чувствуем?»

Я горячо возразил, что время ионычей безвозвратно ушло, что мы, советские врачи…

Она остановила меня:

— Вы говорите: «Мы, врачи…» Вы на каком курсе?

Я покраснел, но все же высказал ей то, что думал. Больше она меня не перебивала. Иногда она поднимала глаза, как будто желая рассмотреть меня получше, и мне казалось, что вот-вот она рассмеется и скажет иронически: «Забавно». Когда я замолчал, она вздохнула:

— Завидую. У вас все так ясно! Ни одно желание не перелетает через частокол. Помните, откуда это?

И опять иронически двинула уголками губ.

Вот эти иронические губки, ее какая-то отдаленность, словно она была лет на десять старше, злили меня, но вместе с тем и предостерегали от особой откровенности. Был порыв сказать ей о моей мечте, о Смородинове, но я вовремя догадался, что ей это покажется смешным. Да и разве я обязан перед ней оправдываться?

Незаметно стемнело. Над нами вспыхнул фонарь. Вера спохватилась:

— Боже мой, как мы заболтались! Мне пора. Вы проводите меня?

Жила она на окраине города, за полотном железной дороги. Мы шли какими-то незнакомыми мне улицами. Иногда ее локоть или платье прикасались ко мне, и тогда очень хотелось взять ее под руку. Но я не смел. Потом мы стояли перед ее домом, под низко нависшими ветвями вяза, и в воздухе пахло цветущим табаком и резедой. Впрочем, дома не было видно, только из тьмы смотрело на нас единственное освещенное окно, задернутое голубой занавеской.

— Знаете, кем я хотела бы стать? Киноактрисой. Но даже пытаться не стоит: конкурс там безумный, — призналась Вера.

Прежде мне не случалось провожать незнакомых девушек и, расставаясь, я не догадался условиться о следующей встрече. На другой день, когда мне захотелось увидеть ее, я не мог найти ни улицы, ни дома.

Встретились мы только осенью в институте. За те летние месяцы, что мы не виделись, она повзрослела и, кажется, стала еще привлекательнее. Вера почему-то обрадовалась мне. Мы стали встречаться.

На всю жизнь запомнился чудесный октябрь того года. Листва уже пожелтела, но еще не опала, в небе стояли тонкие перистые облака. Вечерами мы приходили в сквер на берег Волги. Зажигались огни бакенов. Вера склоняла голову мне на плечо, замирала, будто к чему-то прислушиваясь. Я гладил ее мягкие волосы. Она не избегала моей ласки, но и не отвечала на нее. Однажды заметила недовольно:

— Ты поглаживаешь меня, как кошку. — Озорно рассмеявшись, порывисто привлекла меня к себе и поцеловала в губы. — Вот так надо… — Спросила шаловливо: — Не умеешь? Да?

Ошалевший от счастья, я стал целовать ее щеки, губы, глаза. Она отстранила меня ласково, но решительно.

… Вагон спит. Только в тамбуре, куда я выхожу курить, наталкиваюсь на двоих. Это влюбленные. В тамбур, в неплотно прикрытую дверь хлещет сырой ветер, но они не замечают его. Прильнули друг к другу.

А я все курю, вспоминаю. Вера все дальше и дальше…

Тонкий, худой старик сидит против меня. Он в нижней рубахе, в подтяжках. Бледные пальцы его плотно обхватили стакан. Он посасывает чай, причмокивает узкими губами. Я читаю, а ему, должно быть, хочется поговорить. Он вздыхает и брюзжит:

— Света порядочного и то нет. Разве это электричество? Сущее издевательство.

Голос у него жидкий, почти женский. За окном темно. По стеклу медленно, как слизняки, ползут капли дождя. Закладываю книгу. Старик поспешно обращается ко мне:

— На родину следуете?

Я отвечаю, что кончил медицинский институт, еду в деревню на работу.

— Сами пожелали или по распределению? — участливо осведомляется он.

— Сам.

— Прижала жизнишка?

— Никто не прижал.

Он хлебнул чаю, посмотрел с притворным простодушием.

— И не страшно в даль сибирскую? — Укоризненно качает головой. — Молодость — вот и не страшно. А она-то, глушь, хоть кого укатает: сегодня мороз, назавтра буран, то выезд к больному, то по квартирам ходи.

— На то я и учился. А кто вы?

— Сие существа разговора не касается. Однако жизнь я знаю. Седьмой десяток завершаю. А что, в городе нельзя было задержаться?

— Было место — отказался.

Собеседнику моему почему-то становится весело. Он смеется, обнажая бледно-розовые, мертвые десны протеза.

— И… да, весьма романтично: служить на благо, отдать все силы… И, впрочем, не ново. — Резко обрывает смех, смотрит на меня осуждающе. — Это от начитанности, — продолжает он поучительно. — Молодой человек обязан, пока силы есть, к верхам жизни пробиваться, лбом лед ломать. В наше время сие называлось карьерой. А вы, извините за выражение, сами головой в прорубь тискаетесь. Весьма непрактично. Вы на какие оценочки институт закончили?

Он умолкает, на мгновение задохнувшись. «Должно быть, эмфизема легких», — думаю я и отвечаю:

— На пятерки.

— Ну вот, видите, батенька. С пятерками — и вдруг в Сибирь. Вам бы ученую дорогу выбирать, а в Сибирь пусть едут какие поплоше. Третий и четвертый сорт…