Леонид Гартунг - Зори не гаснут

Но ложиться я боюсь. Чтоб не уснуть, хожу по избушке от порога к окну.

Утро. Ушел к трактору Андрей со своим прицепщиком. Двое других еще спят. Слышится голос Кости:

— Виктор Петрович!

Наклоняюсь над ним:

— Что?

— Слабый я…

— Ничего, Костя. Это уже жизнь.

Он улыбается бледными губами.

Встаю, распахиваю настежь дверь. Солнце встало, и все кругом сверкает чистым снегом. Костя с наслаждением вдыхает полной грудью свежий воздух.

По снегу к избушке идут трое: Зарубин, Олег и Новиков. Несут носилки. Я бегу им навстречу. Новиков протягивает мне руку, обнимает за плечи.

— Что Костя?

— Двустороннее воспаление легких. Было плохо с сердцем.

— Было? Сейчас уже лучше?

— Да.

Он хлопает меня ладонью по плечу, щурится.

— А ты, оказывается, парень рисковый.

Несем Костю к лодке. Как будто бы и не было вчерашней непогоды. Небо ясное-преясное. Высокий яр левого берега, залитый солнечным светом, шиферные крыши изб, сосновый бор — все сияет весенними, глубокими красками. На реке тишина. По воде плывут последние запоздалые льдины.

Кутаем Костю в тулуп, усаживаем на скамье в лодке. Я рядом с ним, поддерживаю его.

— Хлопот я вам наделал, — виновато говорит Костя.

Зарубин и Олег гребут размашисто, сильными рывками длинных, неуклюжих весел. Весла грубые, тяжелые. Я думаю: «Посмотрели бы, какие весла на Волге — легкие, гибкие, как перышки». Новиков правит, изредка привставая и помогая грести кормовым веслом. Рассказывает:

— Вас-то застать мы не надеялись. Алешка прибежал ко мне весь в поту. «Дыгггды…», а сказать ничего не может. Едва вытянули из него: «Доктор, кажись, залился», — утонул, значит. Мы с Олегом сразу на берег в лодку. Не тут-то было. Как подхватило нас, зажало льдом, не вырваться. К острову не выправили. Утащило километров на пять вниз. Кинули лодку и пешком домой. Чуть рассвело, опять решили попытать. Лед реже пошел, да и развиднялось. А то Олег совсем было закис.

— Ну, уж тоже скажете, — возражает Олег.

— Ты давай, греби. Все Озерки на тебя смотрят.

На берегу, там, где мы должны пристать, толпятся люди. Некоторые стоят у самой воды, другие вскарабкались на льдины, выброшенные на мель, — издали они похожи на пингвинов.

Приближаемся. Различаем одежду, лица. Узнаю Егорова, Невьянова, Андрея, Варю. Светлана в белом шерстяном шарфике машет рукой, рядом с ней Леночка.

— Левым табань, — командует Новиков.

Олег подтабанил, снял весло. Лодка клюнула носом льдину. Чьи-то руки хватают за цепь.

Прыгаю на берег. Костю выносим к телеге. Меня окружают, жмут руки, говорят хорошие слова. Никак не ожидал я такой встречи, смущаюсь до крайности и не знаю, что говорить. И вдруг замечаю Надю. Она стоит отдельно от всех, в стороне, с непокрытой головой, в расстегнутом ватнике. Между полами его краснеет кофточка. Косынка сбилась на шею. Мне что-то еще говорят, но я уже не понимаю, что именно. Я чувствую только одно — ее лицо. Нет ничего сейчас на свете, кроме него, — оно просветленное, прежнее, мое. Словно река, очистившаяся ото льда. Всплеск бровей, глаза серые, теплые — они тоже прежние. Это вспыхивает на один миг, между двумя взмахами ее ресниц. Опалило смутной радостью, смутной догадкой. И все. Она уже спрятала взгляд, отвернулась, сейчас уйдет.

Телега трогается. Я сажусь рядом с Костей. Надя отстает. Она идет одна, позади всех, медленно, пуговицу за пуговицей, застегивая стеганку. Вот остановилась, повязала косынку.

Алла идет рядом, держась рукой за телегу. Блестящие крупные слезы переваливаются через ее ресницы, одна за другой бегут по щекам.

— Не плачь! — успокаиваю я ее. — Теперь уже не о чем.

Весь этот день я спал как убитый. Около Кости дежурила Леночка. Проснулся под вечер, пошел проведать его. Он все еще слаб, бледен, но уже появился аппетит. Попросил есть. Алла около него неотступно. Кормит с ложечки.

От Кости ушел на берег. Знакомый яр, овеянный ветром. Под ногами выцветшая прошлогодняя трава. Река раскинулась широко, до самого горизонта. Остров весь в озерах, словно подтаявший. На буграх черные прямоугольники пахоты. Три трактора ползают вдоль кромки нового поля.

Кусты черемухи залиты, наклонились по течению, как под сильным ветром. От их стволов вниз текут стрелами полосы тонких волн. И все это: и гладкая вода, и озера, выплеснувшиеся на остров, и кусты черемухи, и янтарные сосны над яром — все залито вечерней зарей. Над всем заря. Она красно-желтая, с дымными всплесками облаков. Вскипела, вздыбилась, словно конь, да так и замерла.

Где-то ниже по берегу — гармонь. Голос Ксюши поет об Орленке. Ее песня, словно частица зари. И во мне самом словно отсвет зари. Он высветил всего меня, забрался во все уголки души. Удивительное ощущение ясности. Откуда оно? Что случилось? Такое ощущение бывало после сдачи экзаменов. Но то было мельче. Сегодня сдан первый экзамен настоящей жизни. Валетов ошибся — никуда я не убежал и твердо знаю, что не убегу. Впервые чувствую себя настоящим мужчиной.

Теперь я всей душой чувствую, что Озерки мои. Мои. Выстраданные. О ними я сросся. И будущая больница, и лаборатория, и будущие красивые чистые улицы, новые дома, и парк культуры и отдыха, о котором мечтает Олег, тоже мои.

Тяжело бывало временами. Но разве легко было отцу, тысячам таких же, как он, сельских врачей? Идти дорогой отца — значит, впереди будет опять нелегко и никогда не будет легко. Пусть. Так и должно быть.

Теперь я уверен, что не сдамся, не скисну, не сбегу. Сама жизнь подталкивает, не дает стоять на месте: книга Смородинова, напоминание Веры, советы Новикова, Колесникова, наконец, далекий коллега мой, Шеннон, — все словно сговорились разбудить меня. И снова я во власти прежних мыслей о геронтологии. Да нет, никуда они не уходили. Они все время жили во мне, как живет проросшее семя под слоем снега… Прав Колесников — будет больница, при ней организуем лабораторию, я освою технику анализов, буду экспериментировать по моей теме. Не ждать затишья в работе. Не дождешься его. Работать всегда, в любых условиях. Завтра же надо написать Смородинову.

…За спиной шелестнула прошлогодняя трава. Не под ветром. Легкие, небыстрые шаги. Я знаю чьи. Она все ближе. Уже рядом. Рядом ее дыхание. Она ничего не говорит, не спрашивает, не объясняет — просто осторожно берет мою руку в свою, слегка пожимает.

Мы стоим высоко на яру, а над нами горит заря — горячая, растрепанная, буйная, как костер. Огромная, как сама жизнь.