Михаил Однобибл - Очередь

Но иные вещи при их очевидной необязательности рука не поднималась отложить в сторону. Например, карманные часы в виде луковицы с откидывающейся крышкой. Учетчик пользовался новыми, наручными часами. Старомодная луковица давно остановилась. Не имело смысла искать мастерскую, чтобы отдать ее в ремонт, потому что пришлось бы еще раз наведаться в город забрать ее из ремонта, но с городом учетчик твердо решил расстаться навсегда. Тем не менее, вопреки всем практическим соображениям, учетчик решил сохранить луковицу. Он не был суеверен, но почему-то цеплялся за этот гладкий осколок безвозвратно ушедшего времени, когда за городом простирался необозримый фронт сезонных работ, а стоявшие в городе робкие очереди любителей тепличной жизни не смели заступать дорогу вольным учетчикам.

Сложнее всего было решить судьбу рычажных весов. Их гири и гирьки весили в общей сложности 11 килограмм. Плюс мешочек с желтой медью, монеты учетчик использовал в качестве мелких разновесов, их масса в точности соответствовала номиналу: 1, 2, 3, 5 копеек весили 1, 2, 3, 5 грамм. Умением взвешивания учетчик особенно гордился. На кондовых «гусиных носах», как он любовно звал весы за красный цвет и форму указателей равновесия, в гнутых алюминиевых чашках учетчик с аптекарской точностью взвешивал желуди и шишки (когда Рыморь находил заказ на лесопитомник), лепестки и корешки (если бригада занималась сбором трав), благодаря этому вклад каждого в бригадный результат труда оценивался четко и честно. Зарыть весы на зиму в укромном месте учетчик не мог, потому что нельзя было предугадать, на какие работы, как далеко, в какую сторону заведут его в новом сезоне Рыморь и превратности загородной жизни. Хотя бригадир не отличался жалостливостью, все же учетчик был его бессменным помощником, правой рукой, и однажды Рыморь выразил недоумение, зачем учетчик круглый год таскает на себе такую тяжесть. Ведь значение имеет не сама по себе цифра килограмм и грамм, а учет плодов труда каждого занятого на общих работах сравнительно с другими. Следовательно, можно набрать в реке разной гальки, пронумеровать ее и класть на весы вместо стандартных гирь. Главное, при взвешиваниях в течение одного сезона использовать один набор гальки. Оно, конечно, непривычно и не совсем удобно. Зато по окончании сезонных работ самодельные гири можно бросить, следующей весной подобрать другие камни, тогда как чугунную тяжесть заводских разновесов приходится таскать на спине всю зиму без употребления. На бригадирский совет учетчик дипломатично отмолчался, но гири сберег. Варварское взвешивание камнями ранило его гордость, и, что хуже, могло породить в бригаде кривотолки, недоверие к учету. Поскольку учет определял долю, сезонники неусыпно следили за каждой мелочью.

По этой же причине учетчик, хотя с годами навык считать в уме, пользовался косточковыми счетами. Он и страховал себя от ошибок, и соблюдал ритуал счета, косточки стремительно летали по блестящим спицам, жужжа и вертясь, как рассерженные пчелы, что вызывало у не знавших счета сезонников благоговейный трепет. Маленькие походные счеты ничего не весили. Зато соблазн бросить гири и монеты, был так велик, что учетчик оставил бы их в дар столовой, если бы нашел в мешке, кроме рычажных весов, легкий пружинный безмен. Он был бы даже лучше, поскольку на крючке безмена удобно взвешивать за жабры рыбу, а Рыморь в новом сезоне планировал заняться рыбоводством. Но безмена в мешке не нашлось. Учетчик подумал, что полгода носил на себе гири без всякого толка, и сейчас, когда сезон открывался, когда они вот-вот должны пойти в дело, бросать их было обидно вдвойне. С тяжелым вздохом, в нем была и радость, как перед разлукой с друзьями, которой удалось избежать, учетчик вернул весы на дно мешка.

Мучительная, радостная ревизия поглотила учетчика целиком. Он забыл, где находится. Звон разбитого стекла вернул его к действительности. Учетчик неохотно поднял глаза. Повариха, встреченная им первой и озорно брызнувшая водой ему в лицо, теперь угрюмо стояла на раздаче. Она слегка перегнулась в зал через стойку. Видимо, она уронила стакан, осколки широко разлетелись по каменному полу. Или стакан выронил посетитель, которому она его подавала. Посетителем был не кто иной, как Лихвин. Этот баламут сунул нос и в столовую. Его вместительная сумка, криво уронив лямки, стояла на полу, под нее подтекала лужа из разбитого стакана, между тем как хозяин пожирал глазами повариху, работавшую в бригаде, очевидно, пекарем. Неловко и трогательно она держала перед собой руки. Кисти рук были белы и влажны от свежего липкого теста. Видимо, Лихвин отвлек ее от работы, попросил пить, она подала ему стакан предплечьями, чтобы не пачкать тестом, и выронила.

Учетчик наблюдал немую сцену секунду. Женщина нахмурилась, видя, как учетчик и Лихвин на нее уставились. «Компотом ты угостился, угостись и пирожком», – сухо сказала она, потянулась через раздачу и вдруг двумя ловкими движениями рук размазала тесто с тыльной и лицевой стороны ладоней по щекам Лихвина, после чего круто развернулась и скрылась в глубине помещений. Поварихи, заметившие ее проделку, фыркнули. Но Лихвин не стушевался. Он вытер лицо и облизал с пальцев тесто, жмурясь от удовольствия, как кот, что усилило общий смех. В нем слышались поощрительные нотки.

Лихвин явно был завсегдатаем столовой и не обиделся. Быстро собрал осколки, принес тряпку, вытер лужу. Он не мог не заметить учетчика, но пока не обращал на него внимания. Учетчик пальцем поманил его. Однако тот сделал жест – жди! – и скрылся в служебных помещениях, оттуда донеслись оживленные возгласы и смех. Поварихи, кажется, отбивались от домогательств нескромного гостя. Одна из них, старшая по возрасту, но не по должности, села за кассу. Женщина демонстративно удалилась от молодежи и через весь зал отпускала соленые шуточки, давала товаркам рискованные советы, как и чем укротить Лихвина. Гвалт и хохот покрывали ее слова. Пару раз она выталкивала из-за кассы грузное тело, чтобы присоединиться к общему веселью, но в последний момент вспоминала о своем возрасте и со стоном, так ее уморил смех, опускалась в мягкое кресло с удобной спинкой.

В поднятой Лихвиным кутерьме поварихи прозевали время открытия столовой. За огромными стеклами зала нервно прохаживались проголодавшиеся служащие. Они прикладывали к стеклу лица, сдвинув козырьком ладони, чтобы не отсвечивало, и заглядывали внутрь. Они не проявляли бурных признаков раздражения, учетчик был уверен, что его не видно в сумрачной глубине зала, и все-таки ежился под их невидящими взглядами.

Лихвин вернулся в зал красный и возбужденный. Учетчику надоело ждать. Он чувствовал, пора уходить, и напомнил Лихвину обещание отблагодарить за свидетельские показания. Но тот заартачился. Лихвин сказал, что свидетель из учетчика никудышный. Своими разглагольствованиями не по существу дела он настроил очередь против Лихвина. Единственно важный факт задержки автобуса утонул в отступлениях от темы, о нем никто не услышал, так как все перестали слушать. Положение спасло только неожиданное, поистине чудесное указание сверху снять-таки с учетчика свидетельские показания вопреки воле очереди и, вообще, несмотря ни на что. Попробовал бы учетчик после этого их не дать! Словом, нет никакой заслуги учетчика в том, что он, в конце концов, выступил-таки свидетелем по делу о мнимом опоздании Лихвина на перекличку, неведомая могучая рука проволокла учетчика через этот спор, как тащат на строгом ошейнике шкодливого пса. За что же тут благодарить? Учетчик не заслужил и кусочек сахара, какой дают цирковым животным за смышленость, а уж о консервах, о валенках на резиновом ходу и говорить нечего.