Михаил Однобибл - Очередь

«Холодно. Ты сам или помочь? – сказала Зоя и, видя, что учетчик не трогается с места, тихо добавила: – Я могу в одну минуту избавить тебя от нагрудных свитков, швырнуть в костер эти бумажные цепи, приковывающие тебя к этапу». Учетчик в отчаянии смотрел в землю. Он не знал, как отвести от себя опасное внимание. До сих пор все попытки объясниться со служащими губили его.

Судомойка, музейка и дворничиха продолжали колдовать над Лихвиным. Они косо посматривали на Зою. Кадровичка вышла из машины без верхней одежды, рассчитывая быстро вернуться в теплый салон. Она дрожала от холода, но еще ласковей и терпеливей увещевала учетчика: «Я верю, ты глубоко оскорблен клеветой и организованной на тебя в городе травлей. Но все это останется в прошлом, над которым ты не посмеешься только потому, что забудешь о нем. Сейчас тебе важно сосредоточиться на главном, понять и поверить, что ни одна живая душа, включая высших городских служащих, тех, кто формирует и отправляет этапы, не знает, куда они уходят. Известно только, что никто не возвращается. Поэтому не обижайся на поправимое, рискуя совершить непоправимое. У меня с собой ключи от столовой, где тебя ждет знакомый столик. Поедем. Сядем рядком и поговорим ладком. Без лишних ушей, без завистниц, они прожгли бы меня насквозь взглядами, если бы я меньше их презирала. Ты, наверно, знаешь, я до сих пор никого в городе не трудоустроила. Провожу собеседования, читаю анкеты, приглядываюсь, а все как-то трушу. Думаю, настал момент разом сделать почин и загладить допущенную в отношении тебя несправедливость. Это возвышает душу, в этом подлинное величие кадровой работы. Если я поверила возведенной на тебя клевете, то на тебе должна и вину искупить. Как же ты, бедный, намаялся! С того дня, когда мы виделись на моем юбилее, ты постарел лет на десять. Так долго не протянешь. Знаешь, если я тебя еще в чем-то не убедила, ничто не мешает нам продолжить разговор в машине, где хотя бы метель не уносит в сторону половину сказанного».

Зоя взяла учетчика под руку и мягко повлекла за собой. Он непроизвольно сделал несколько шагов к распахнутой двери салона. Учетчик видел завораживающее зеленоватое мерцание огоньков приборной доски, вдыхал в мешанине снега и ветра сладковатый, подташнивающий запах кожи сидений. Он растерянно озирался, не решаясь на открытое сопротивление. Город и впрямь его состарил, незаметно отравил рабским духом очереди! Учетчик не знал, что сделать, чтобы уклониться от посадки в машину, которая, он в этом ни секунды не сомневался, увезет его сразу, как только он окажется внутри. Дворничиха с музейкой тоже это поняли, подбежали к учетчику с другого бока и потащили прочь от машины. Ну, конечно, не для того они передавали Риме посылки с учетчиком, чтобы другая служащая у них из-под носа выкрала учетчика с этапа! Учетчик рывком скрестил на груди руки, прижал к телу под одеждой этапные свитки. Но с какой же чудовищной силой тянули его в разные стороны вошедшие в раж бабы! Не участвуя в борьбе, учетчик был целиком захвачен ей, точно несся по бурной реке в утлой лодчонке. Он видел все вокруг в мельчайших деталях и ничего не мог изменить.

Но из квадратных желтых окон райотдела, кажется, тоже наблюдали за происходящим во дворе. Дверь здания широко распахнулась, наружу молодцеватой пружинящей походкой вышли конвоиры в полушубках, перетянутых ремнями. В руках солдат чадно пылали факелы. Овчарки хрипели и рвались с поводков. Последним, на ходу надвигая шапку-ушанку на лысую голову, вышел пожилой мешковатый мужчина, начальник конвоя. Для него одного была приготовлена лошадь. Он не привык задирать ногу и неловко вдел стремя. В тот же миг фонари во дворе и окна в здании погасли. Лошадь всхрапнула под невидимым седоком. Светили только неподвижные фары машины и мечущиеся смоляные факелы. Конвоиры с гудением рассекали в разных направлениях воздух под рычание, стон, визг отступающей толпы. Раздались отрывистые команды, овчарки кинулись на провожающих, отсекая их от уходящих, и в ту же минуту за нескладной, опасливо покачивающейся на лошади фигурой начальника конвоя этап тронулся в путь. Судомойка рывком подняла с носилок Лихвина и после короткого судорожного объятия передала товарищам по этапу, подхватившим больного под руки. Очередь заголосила и зарыдала, жалея уходящих, предчувствуя и для себя такую же участь. Резко взлаивали псы. Конвоиры продолжали вертеть и тыкать факелами.

Шофер, видимо, опасался, что в этой свистопляске какой-нибудь шальной чумазый уличник прыгнет в открытую дверь и замарает салон. Мотор взвыл, машина резко, с пробуксовкой взяла с места, проехала несколько метров, пока дверь, двинувшаяся назад от рывка, не захлопнулась, тогда шофер ударил по тормозам. Зоя крикнула и яростно погрозила ему кулаком. Учетчик видел спину последнего этапника. Музейка с дворничихой воспользовались тем, что их молодая соперница на миг отвлеклась, оторвали от нее учетчика и побежали вдогонку за этапом.

Под непрекращающейся метелью этап вышел за город, пересек луг и двинулся лесным проселком. Учетчик чувствовал себя вынесенным бурной рекой в широкое, но еще более грозное море. Совершенно непонятно было, как начальник конвоя в голове колонны выбирал путь. В этой круговерти были бессильны зрение, слух, тонкое чутье. Метельные порывы и вихри не накидывали запахи, а беспрерывно рвали и перемешивали. Никто и не думал бежать, наоборот, страшно было потеряться, отстать от партии. К удивлению учетчика, эти люди, изгои, кому даже по меркам очереди нечего было терять, фактически стерегли друг друга. Лихвин вцепился здоровой рукой в учетчика. Учетчик старался идти рядом с Фотинкой. До сих пор он лишь издали видел маленькую танцовщицу. Хотя в ней не было прежнего задора, бесшабашной удали, с какой она отплясывала на парапете крыши пятиэтажки, учетчику было радостно, что они попали в одну партию. Он предложил ей вместе вглядываться в темноту, так меньше был риск разминуться с Римой, и Фотинка кивнула в знак согласия.

Конвоиры были уверены, что никто не попытается бежать, и шли своей, отдельной компанией. Солдаты обсуждали, что сварят на завтрак себе и собакам. Протягивая вперед раздуваемые ветром факелы, они старались лишь не потерять из вида хвост лошади. Старый бывалый конвоир сказал молодому, что если бы начальник взял поводья, колонна непременно заблудилась бы, но, так как он спит, упав на гриву, старая коняга предоставлена сама себе и найдет дорогу к пересыльной тюрьме.

Конец