Михаил Однобибл - Очередь

Что он мог? Высыпать на них осколки разбитого окна, протянуть руки и в бессильной ярости сжать порезанными пальцами прутья решетки. Но для чего? На потеху публике? Чтобы его враги, как посетители зверинца, показывали на него пальцами? Несмотря на большие окна и пролом в крыше архив был крепкой тюрьмой.

На обратном пути от окна учетчик услышал под собой, в здании райотдела, раскаты беззаботного смеха. Он так не вязался с казенным духом учреждения, с царящей вокруг печалью и в то же время был так заразителен, что учетчик невольно одобрительно улыбнулся. Идя на смех по отлогому полу (без его понижения от краев к центру помещения в лабиринте стеллажей легко было потеряться) учетчик вернулся к столу архивщицы. Дворничиха уже ушла. Рая в одиночестве выводила строку за строкой, она навалилась грудью на стол и в самозабвении высунула язык. Немчик с возницей откровенно дрыхли под дверью, как два мокрых пса.

Учетчик пошел туда, где пробивались из пола звуки бесшабашного веселья. Ага! Так вот почему в центре архива, у стола Раи Лукаяновой, было сравнительно чисто. Здесь оброненные документы оказывались близко к люку, через него их сбрасывали этажом ниже. Строго говоря, это был не люк, а такой же безобразный пролом, как и тот, что зиял в крыше. Возможно, дыру в полу пробили впопыхах, чтобы отвести воду, когда дождь заливал архив через крышу и пол затрещал под адской тяжестью стеллажей и осадков. Отверстие в полу, ощетиненное гнилой щепой лопнувших досок, было тесно для самого тощего человечка, но достаточно для самого объемистого, если туго свернуть или проталкивать частями, документа.

Через пролом учетчик увидел ворох скинутых вниз бумаг, и рядом жарко гудящую печурку, вырубленную из железной бочки. Ее труба выходила на улицу коленом через окно или стену второго этажа. Учетчик видел только раскалившийся докрасна низ трубы. У топки сновала плотная круглобокая женщина. Она собирала упавшие в люк архивные документы, разламывала корки переплетов, пушила и мяла страницы, чтобы воздух между ними усиливал горение, и толкала в голодно гудящее пламя. Когда она в очередной раз повернулась к топке, из невидимой части помещения к женщине подкрался парень в овчинном полушубке, по виду солдат, и озорно вцепился ей в бока. Она взвизгнула, раздался гогот невидимых дружков шалопая. Но женщине не было смешно. Она схватила кочергу из толстой проволоки и ринулась за обидчиком. Учетчик услышал увесистый шлепок, притворный вой жертвы, сытый фырк истопницы и злорадные призывы свидетелей расправы еще раз угостить нахала кочергой. Только остроухая лобастая овчарка, она лежала у ножки грубого деревянного стола, не принимала участия в общем веселье. Собака задумчиво опустила морду на лапы и не шевелилась.

«Немчик! Немчик! Проснись, лежебока!» – внезапно закричала архивщица. Учетчик вздрогнул и отодвинулся от пролома. Возница очнулся первым и испуганно растолкал Немчика. «При каких обстоятельствах задержан Лихвин?» – отрывисто спросила Рая и приготовилась записать ответ. Немчик вскочил. Его шатало со сна, и он тяжело ударился о дверь. Немчик долго тер ладошкой лицо, откашливался, наконец, медленно, хрипло, но внятно ответил: «Лихвин раскапывал музейный подвал. Я догадался об этом по исчезновению родника: Лихвин нарушил подземную жилу. Мы прослушали холм с поверхности, прокопали ход навстречу Лихвину и вытащили его из музея, не заходя в музей». – «Ловко, – кивнула архивщица. – Что он искал?» Немчик презрительно осклабился, обнажив редкие, съеденные до десен зубы, и неохотно, точно ему стыдно было вслух произносить подобное, сказал: «Якобы запасники права. Но мы ничего не обнаружили. Вообще, есть сильное сомнение в существовании подобных запасников. Это больше похоже на суеверие дикаря». – «Да уж, наивные очередники верят, что потомки прочтут и пересмотрят их процессы, подобно тому как наивные служащие верят в цветы папоротника», – согласилась Лукаянова. Она кончила писать, отложила перо и повернулась к учетчику. Он исподлобья смотрел на нее в тягостном ожидании. На полу между ними валялись нервно скомканные листы черновиков.

На столе архивщицы задребезжал телефон. Возможно, так совпало, но при позвякивании старенького аппарата шум, доносившийся снизу через пролом, стих.

«Готово», – быстро сказала архивщица, ничего не спрашивая, не объясняя, и положила трубку.

Этажом ниже начались сборы: краткие до глотания слов команды, ерзание встающих с лавки людей, бряцание железа и деревянный стук собачьих когтей по полу. Рая-архивщица подошла к учетчику, держа в руках скрученные в трубку бумаги. «Вот этапные свитки на тебя и на Риму. Она присоединится к этапу по пути. Начальник конвоя в курсе. Передашь ей этот, перевязанный красной ниткой. Твой перевязан черной». С этими словами архивщица бережно уложила свитки за отвороты одежды учетчика, на грудь.

Когда под зорким присмотром возницы учетчик вернулся во двор, его охватило ликование. Внутри райотдела казалась неотвратимой перспектива длительного заточения и вечной разлуки с Римой. И вдруг вместо бумажных мук выпал этап! Родная скитальческая стихия! Рука об руку с Римой учетчик зашагает в неизвестность среди великих загородных опасностей и великих, тут и там открывающихся возможностей, включая возможность побега. За городом, особенно в глухом дальнем нЕгороде, встречаются такие дебри, где довольно шагнуть в сторону, чтобы пропасть без следа. Да, можно было тронуться рассудком от счастья, но, конечно, учетчик изо всех сил скрывал радость. Он пока еще в городе, столько раз обманывавшем его ложными надеждами!

Партия приготовленных к отправке на этап стояла под крыльцом райотдела. Спутники учетчика резко выделялись безразличными, потухшими лицами, тогда как физиономии огромной толпы провожающих выражали жгучий голодный интерес и горькую, до слёз, жалость к уходящим. К чести остающихся учетчик ни в ком не заметил злорадства, эгоистического удовольствия оттого, что другие пойдут по этапу. В последнюю минуту перед вечной разлукой в очереди наступало примирение. Более того, на время прощания стиралась грань между очередниками и служащими, тоже пришедшими проводить незадавшихся горожан. Чопорный, помешанный на субординации город сливался в братскую массу людей, не делающих между собой различия.

На земле стояли носилки с безжизненно простертым телом. Надо же, на этап высылали и тех, кто не мог идти. Склонившаяся над носилками служащая горячо дышала в лицо лежащему, сдувала снег и терла щеки полной рукой с вросшим в палец золотым ободом. Судомойка, отыскавшая, наконец, Лихвина и соединившаяся с ним на короткое время проводов, пыталась привести его в чувство. Лихвин здорово изменился с того времени, когда учетчик видел его последний раз. Кто-то варварски, клочьями выстриг ему бороду, оголив шрам на щеке. Но еще сильнее притягивала и ранила взгляд замотанная в тряпицу кисть правой руки Лихвина. Он недавно был пойман очередью, и свинцевали его только что. Он еще не пришел в сознание после казни. Его обморок был последней преградой между ним и судомойкой, и она упорно пыталась ее преодолеть.