Михаил Однобибл - Очередь

Учетчик хмуро молчал. Он предлагал простой и щедрый обмен, а ему навязывали темный ненужный спор. «Сам видишь, – продолжал Егош, – у тебя нет ответа ни на один из вопросов, которые ставит перед тобой очередь. Зато есть предложение, которое я не рискну повторить в присутствии невинного малыша. – Голос сверщика звенел, как натягивающаяся струна. – Сперва я ушам своим не поверил. А когда до меня дошло, о чем ты, мне стало горько. Неужели я, столько времени верой и правдой дежуривший у подъезда, куда мимо меня и мышь не проскочит, дал повод предлагать мне такую гнусность? Но теперь-то я понял, что все дело в тебе, в твоем безграничном цинизме. Ты, деревенщина, знаешь, что тебя ждет, если я кликну очередь и скажу, чего ты просишь?»

Стоявший до сих пор тихо и только внимательно слушавший Хфедя вдруг схватил Егоша с учетчиком за одежду и стал тянуть друг к другу в меру детских силенок. Не понимая смысла происходящего (учетчик говорил шепотом, а сверщик загадками), но чувствуя разлад между дорогими и важными ему людьми, малыш без рассуждений пытался помирить их. Горбун не подвинулся к учетчику ни на сантиметр. Он снисходительно потрепал малыша по голове и сказал: «Хфедю благодари. Видно, успел к тебе привыкнуть. Жаль в первый же день лишать такого славного мальчугана ближайшего соседа. Впереди у него еще много разочарований. Сколько пролетело метелей, с тех пор как я пришел в этот двор таким же новоочередником! Легкая сутулость успела вырасти в горб и вот уже стала предметом торга». Егош криво усмехнулся и прикрыл веки от нахлынувших воспоминаний. О поисках учетчика в списке очереди он давно забыл.

Внутри подъезда, скрипя и щелкая, запела пружина. Дверь приотворилась на четверть и застыла, кто-то держал ее изнутри. И чей-то голос, учетчик со своего места не видел державшего, насмешливо проговорил: «Ты все мечтаешь, Егош? Скорей очнись и зови следующего, а то холодно, не май на дворе». Неожиданно наступил тот волнующий момент, когда далеко на этажах учреждения кто-то переступил порог заветного кабинета, очередь продвинулась на одно место вперед, и открылась возможность запустить в подъезд еще одного стояльца. Егош вскочил с ящика, выронив от волнения свиток очереди, он забыл, что держал его между колен. Но замешательство продолжалось миг. Горбун на лету поймал бумагу, лихо, со свистом развернул, припал глазами и звонко выкрикнул номер: «695!»

Однако его не услышали. Не только второподъездники, но все очереди учреждения Ко.5 роились и галдели под окнами, откуда вылетела и куда вернулась на прием в отдел кадров стоялица Тася, на эту минуту местная знаменитость. Соискатели смаковали и заново переживали все подробности ее сокрушительного падения и нового взлета, спорили о капризах своенравной фортуны. По толпе пробегали волны, над головами взлетали руки, что-то показывая, к чему-то призывая. Учетчика вновь поразило, до чего близко к сердцу принимал город всякую очерёдную мелочь. Егош громче выкрикнул номер, и опять никто не откликнулся на зов. Взгляды были прикованы к заветным окнам, к стене, к земле под ними. Все ловили улетучивающееся тепло следов происшедшего. «Как глухари на току!» – ругнулся Егош. По-стариковски кряхтя, спрыгнул с крыльца и побежал искать в толпе 695.

Дверь плавно прикрылась, проем сузился до щели, чтобы в здание поступало меньше холодного воздуха улицы. Но дверь продолжали держать открытой. До сих пор учетчик не видел, кто стоял за ней. И теперь, когда все препятствия исчезли, он, поддаваясь скорее зову неведомого, чем желанию проникнуть внутрь, заглянул в подъезд. Прямо перед собой он увидел сухопарого, чисто выбритого мужчину в белой нейлоновой сорочке с мельхиоровой запонкой на манжете. Одной рукой держа дверь и сильно щурясь, он благодушно-снисходительно оглядел учетчика. За мужчиной в тусклом свете подъездной лампы, даже свет луны ее перебивал, темнели смутные силуэты. «Ты, что ли, следующий? Ждать себя заставляешь», – с укором сказал придверник, сторонясь и пропуская учетчика. Учетчик ощутил слабое прикосновение, он понял, что это Хфедя, но не обернулся, напротив, ускорил движение. «Мне только спросить», – буркнул учетчик себе под нос так невнятно и тихо, что вряд ли его расслышали. Он глубоко вдохнул, опустил лицо и, как вор, шагнул в дверь. Пружина захлопнулась.

Он сжался в ожидании града вопросов и, возможно, ударов. Но тихо, тепло, покойно было внутри. В нагретом батареями сухом воздухе слышался запах старого бетона. На первом этаже, за дверью ближнего кабинета, отделенного от входа в подъезд коротким лестничным маршем вверх, слабо играло радио. Учетчик остановился сразу за дверью, давая глазам привыкнуть к потемкам. Лампочка в подъезде едва тлела, внутри закоптелой колбы висела холодная красная спираль.

В здании плотно стояла очередь. На пятачке у подъездной двери и выше, на каждой ступени лестницы, поднимающейся на этажи. Между перилами и жмущимися к стене очередниками оставался тесный проход, очевидно, для служащих учреждения, иначе как бы они попали в свои кабинеты. Самой людной была узенькая лесенка, ведущая вниз, на ней очередь стояла сразу в двух направлениях, уходила во мрак затылками и поднималась из него лицами. Никто из очередников не проявил интереса к учетчику. Едва дверь захлопнулась и доступ холода прекратился, все отвернулись и от входа. Очередь слабо копошилась в потемках. Стояльцы вернулись к неспешным, размеренным занятиям, какие только и возможны в такой тесноте. В углу, где очередь круто переламывалась, двое ужинали: держали на весу за железные ушки кастрюльку и поочередно черпали из нее, опуская лица в поднимающийся от пищи густой сытный пар.

Придверник, впустивший учетчика, отошел к стене под почтовые ящики. Учетчику нравилось, как от него празднично пахло тонким одеколоном и чуть-чуть винцом. Кажется, в минуты, пока он держал дверь, не холод был причиной его нетерпения, мужчина торопился закрыть ее, чтобы вернуться к прерванному занятию. Это было коллективное чтение какого-то письма. В центре группы читателей стоял седой, как лунь, старичок. Сжав мизинцем и безымянным пальцем угол свисающего вниз почтового конверта, он держал в скрюченных пальцах исписанные листы. Его руки старчески дрожали, глаза слезились и мигали от напряжения, он жадно водил взглядом по строчкам и беззвучно шевелил губами. Рядом тоже были всецело поглощены изучением письма. Все читали про себя. Когда старик переворачивал лист, изнутри выпала вложенная в письмо фотокарточка. Придверник мгновенно протянул к ней сложенные лодочкой ладони и бережно поймал на лету. Он словно боялся стереть пыльцу с крыльев бабочки. Что-то преступное проглядывало в лицах чтецов. Уж не служебную ли почту они тайком читали? Если так, то в подъезде не испытывали к служащим такого безграничного пиетета, как во дворе. Это обнадеживало.