Михаил Однобибл - Очередь

Как раз в этот момент в будку решительно вошел невысокий человечек. Врач решил позвонить по неотложному делу? Или выздоравливающий пациент пользовался тишиной и безлюдьем сончаса, чтобы предупредить близких о скорой выписке? Часть стекол в будке была разбита, и щелкающий, жужжащий звук далеко разносился в безветренном воздухе, пока мужчина крутил диск. Набрав номер, он не меньше минуты вслушивался в трубку. Учетчик с жадным интересом больного, вернувшегося к действительности, наблюдал. Но по лицу человечка нельзя было и приблизительно догадаться, куда он звонил, зачем. Если ему ответили, по какой причине он молчал? А если он слышал только гудки и никто не отзывался на другом конце провода, почему целая буря чувств отразилась на его лице? Ожидание быстро уступило место почтительному, напряженному вниманию, потом звонящий расплылся в блаженной самодовольной улыбке, обнажив мелкие кривые зубы, впрочем, скоро он принялся нервно покусывать верхнюю губу. Мучимый соблазном что-то сказать, он возбужденно переминался с ноги на ногу, дергал плечами, поднимал брови и, в конце концов, зажал микрофон ладонью, чтобы нечаянно вырвавшийся из груди звук не достиг слуха невидимого собеседника. Внезапно лицо звонящего вытянулось и окаменело. Он горестно потряс трубку телефона, вновь поднес к уху. Но на другом конце, видимо, отсоединились. Разумеется, кого не выведет из терпения упорное глухое молчание! Человечек голодно облизнулся, опустил трубку на рычаг и стал рыться в карманах в поисках монеты. Один звонок его не насытил. И только убедившись, что второй монеты нет, он вяло вышел из будки.

Учетчик уже про него забыл, внимание само переключилось на другое. Когда по-звериному острые глаза учетчика привыкли к яркому свету, он рассмотрел далеко за будкой таксофона знакомую крону над знакомой крышей сарая. Слишком много примет и ориентиров доводилось запоминать учетчику на своем веку, чтобы спутать знакомый кривой тополь с чем-то другим. Конечно, он уже видел эти серые корявые ветви, покорно и мощно вытянутые по направлению господствующего ветра, но видел над собой, когда на крыше сарая очнулся от обморока. Теперь тополь отделяла стена, значит, учетчик смотрел на него из подвала ненавистной пятиэтажки на Космонавтов,5, куда неизменно приводили его городские пути-дорожки.

В том же дворе стояла та же телефонная будка, и из нее выходил знакомый сверщик Егош. На время телефонного звонка горбун гордо и демонически преобразился, а когда с ним прервали связь, вновь стал похож на себя, уродца очереди. Значит, когда учетчик свалился от жестокой простуды, очередь просто-напросто затолкала его в подвал на трубы теплотрассы. Недалеко его отправили лечиться! Сколько времени он провалялся под зданием? Учетчик поднес к свету часы. Они стояли. По счетчику суток в квадратном окошечке циферблата учетчик видел, что завод кончился 8 апреля, в тот день, когда метель завела его в город. Однако теперь весна стояла заметно более поздняя: из газона перед стеной задорно торчала молодая трава, и деревья окутались зеленой дымкой мелкой листвы. Выходит, дней минуло немало.

Учетчик медленно повернулся внутрь подвала. И там все было ожидаемо. Слева от окна притулился шаткий столик, за ним секретарь когда-то писал протокол свидетельских показаний учетчика. Пока учетчик находился снаружи, ему в голову бы не пришло назвать окном узкую отдушину у земли под широкими светлыми окнами учреждения. А внутри отдушина была единственным источником света, и, чтобы пропустить солнце в подвал и лучше рассмотреть стол, учетчику пришлось убрать из окна голову. Тот же медный чайничек на том же крохотном таганке стоял на углу стола, под донцем чайника виднелась оплывшая свеча, сейчас она не горела. Сам секретарь сидя спал, обняв столешницу короткими руками, похожими на лапки крота. Он и во сне караулил бумаги.

Бесшумно ступая босиком по волглому земляному полу, учетчик приблизился и заглянул секретарю в лицо. Да, это был он. Только зря учетчик искал все новых и лишних подтверждений, что попал в подвал Ко.5. Спящий почувствовал, что на него смотрят. Один его глаз приоткрылся, толстый язык облизал губы, и отчетливым медленным шепотом секретарь спросил: «Учетчик бригады Рыморя?» – «Да!» – вздрогнув от неожиданности, сказал учетчик. «Наконец-то!» Секретарь выпрямился и сладко потянулся. Он откинулся далеко назад, этим же движением выхватил из-за спины складной стульчик, разложил его на лету и поставил перед учетчиком.

«Что значит „наконец“?» – настороженно спросил учетчик, продолжая стоять. Но секретарь еще раз указал на стул: «Ты сядь и ноги подбери. У нас в подвале босиком не ходят. Землица быстро выпьет до темечка. А „наконец“ значит то, что уж больно ты расхворался, давно пора в себя придти. Вышестоящим инстанциям нет ведь дела до твоего или моего самочувствия. У них время не терпит, им результат подавай. Я уже не раз пытался подступиться к тебе с вопросами, когда ты вроде бы приходил в сознание. Но ты нес ахинею, негодную для протокола. Откровенно говоря, не знаю, болезнь тому виной или притворство: ты уже приучил всех к мысли, что от тебя можно ждать любого подвоха. Но сейчас ты встал на ноги и смотришь осмысленно. Значит, я наконец-то могу задать уточняющий вопрос и навсегда от тебя отделаться. Причем ответить тебе придется, не сходя с этого места, я первым должен получить от тебя показания. Раз дело поручено мне, это вопрос чести. Заодно чаю попьем. А наши сони пусть дрыхнут. Да ты садись!» – еще раз пригласил секретарь и бережно затеплил свечной огарок. Пока он раскладывал письменные принадлежности, учетчик забрался с ногами на стул и укутался в одеяло.

«Вот для начала неопровержимое доказательство, что я тебе докучаю не по своей прихоти», – благодушно промурлыкал секретарь. Чтобы не оставить след на бумаге, он крутанул в пальцах перо и тупым концом ткнул в знакомый учетчику протокол. Слова «шофер любезно ответил на мой вопрос» были жирно подчеркнуты синим. Этим же карандашом поверх показаний была наложена размашистая резолюция. «Не могу разобрать, что написано», – щурясь, сказал учетчик. «У Лукаяновой всегда такие каракули, каждое слово читается в муках! – согласился секретарь, в его голосе слышалась гордость за небрежный почерк служащей и за свое умение его разбирать. – А спрошено здесь коротко и ясно – „о чем речь?“ Значит, ты должен уточнить, какой вопрос задал шоферу и какой от него получил ответ. Только и всего». – «Однако тут в глазах рябит от пометок, а ты мне зачитал только резолюцию какой-то Лукаяновой. Она что, такая важная птица?»

Учетчик склонился над протоколом, поворачивая голову влево и вправо. Поверх его показаний бежали в разных направлениях строчки резолюций. Лист был испещрен ими. Они бесцеремонно заползали друг на друга. Если бы не разные цвета чернил и карандашей, записи слились бы в такую мешанину, что разобраться в ней недостало бы уже никаких секретарских и человеческих сил. Налагавшие резолюции не стесняли себя рамками. Кто-то лихо нарисовал губной помадой на весь лист алый вопросительный знак. Может, служащие просто веселились? Или же резолюции имели разную степень серьезности и важности? Наверно, об этом следовало спросить секретаря. У него на все было свое устоявшееся мнение.