Михаил Однобибл - Очередь

Пока подвальщики ворочались после дневного сна, пока шли подписывать донос, которой не читали, они подняли пыль. Учетчик закашлялся и не мог остановиться, но мучители не предложили больному глоток воды. А секретарь перегнулся через стол и прикрыл двумя ладонями чайник. Он защищал пламя свечи от бурного кашля и предупреждал попытку взять чайник. Учетчик с трудом встал и, путаясь в одеяле, пошел к лестнице. Он хотел подняться к окну глотнуть воздуха. Но и этого ему не полагалось. Сквозь навернувшиеся слезы учетчик видел ручки секретаря, он ловко выдернул лестницу из-под окна и уволок в темноту.

С этого дня учетчик лежал в полузабытьи. Он завел часы, но потерял счет времени. Жар и слабость погружали его в дрему. Холодная испарина, жажда, кашель выталкивали в унылую явь. Иногда поднимали соседи: очередь подвигалась, и все переходили на новое место.

Временами учетчик наблюдал за происходящим вокруг. Наученный горьким опытом общения с уличным сверщиком, подвальным секретарем и прочей очередью учетчик глядел украдкой, не показывал, что бодрствует. Он отвечал уловкой на уловку секретаря. Тот часами просиживал у постели больного, подслушивал в надежде, что учетчик проговорится во сне. Чтобы не терять время, секретарь клал на колени доску и работал с документами. Зачастую он откровенно клевал носом. Учетчика навещали подвальные зеваки, его подолгу разглядывали, тихонько дули в лицо, но дотронуться, разбудить не решались.

Трудно было рассмотреть творящееся в подвальных потемках. Очередь скупо жгла свечи, а цокольные окна утром и вечером постоянно кто-нибудь загораживал. Шли долгие переговоры с кем-то вовне здания, что-то передавалось из подвала наружу, что-то снаружи в подвал. Беспрепятственно солнце светило только днем, когда все спали и ничего не происходило.

Неожиданные возможности открывала ночь. В кромешном мраке учетчик мог бодрствовать свободно и незаметно. Он бесшумно садился на жестком трубном ложе и с широко раскрытыми глазами вслушивался в темноту. Подвал словно нарочно подогревал его интерес к ночным бдениям. Иногда его пугали прикосновения. Он вздрагивал и лязгал зубами от страха и отвращения. Он слышал удаляющийся шумок невидимок. Может, очередники ощупью пробирались по узким подвальным ходам и нечаянно задели его. Или то были крысиные коготки и писк этих тварей.

С вечера в подвале начинались хождения, очередники шатались по гостям, собирались компаниями и до утра в неспешных беседах коротали время. Эта коллективная бессонница имела четкую цель. Время от времени шепот и подвальное копошение разом, как по команде, стихали, и в воцарившейся тишине учетчик слышал далеко-далеко, как будто в толще горы, гудение водопроводного крана и журчание воды, настойчивую трель телефона, заливистый смех или нарастающие и опадающие волны яростного спора. Когда донесшийся сверху, из учреждения, звук стихал, подвал некоторое время в благоговейной тишине слушал, не возобновится ли. Но постепенно томительная пауза становилась невыносимой. И кто-то из темноты осторожно вполголоса замечал: «Вон как дверной звонок проквакал, это у Движковой. Наверно, опять гости из соседнего отдела. Крадут служебное время по пустякам». Или, бывало, нарастающий до страшной, невозможной высоты крик, выстрел двери и спотыкающиеся шаги на лестнице означали крах соискателя, выставленного за порог отдела кадров, худшие опасения стояльцев в очередной раз подтверждались, и подвал мрачно изрекал: «В 23 отдел на прием лучше не ходить. Встречают с распростертыми объятиями, а в итоге выставляют за дверь, сквозь их сито еще никто не пробился». В словах сочувствия слышалось удовлетворение: крах отринутых 23 отделом сохранял для следомстоящих возможность его первопроходства.

Порой в темноте вспыхивали тихие ожесточенные споры. Например, о том, какой телефон звонил в толще учреждения. Чей-то раздраженный шепот доказывал: «Нет, это не следователю райотдела звонили. Ясно слышалась мелодичная трель, а следовательский телефон от бесконечных звонков осип и дребезжит. И следователь, когда снимает трубку, говорит быстро, как выстрел, «да!», а не тянет томно «алло». Обыкновенно каждый из спорщиков оставался при своем мнении. Постепенно эмоции иссякали, чуткий шелест подвальной ночи возобновлялся до очередного звука сверху.

Учетчик не понимал, как очередники улавливают далекие и невнятные верхние шумы, узнают голоса телефонов, угадывают, дверь какого кабинета в каком подъезде на какой лестничной клетке скрипнула и отворилась в ночной тиши. Может, они внушили себе, что отличают замки по щелку ключей.

Разговоры о служащих по ходу прослушивания высей ограничивались скупыми, лежащими на поверхности замечаниями: этим богам остерегались лезть в душу, либо основательные сведения о них были дорогим товаром, их продавали шепотом на ухо. Зато в ожидании очередного звука сверху стояльцы охотно и подолгу мыли кости друг другу. На эти темы подвальные веретёна жужжали бесконечно.

Постепенно из упоминаний десятков неизвестных ему очередников, героев разных историй, заложников пикантных ситуаций учетчик приблизительно уяснил масштаб очереди. Его с самого начала поразил номер, нарисованный ему на ладони. Он был чуть ли не тысячным! Столь же длинные вереницы соискателей стояли в каждый из шести подъездов учреждения, и таких учреждений в городе было множество. Однако, несмотря на громадный приток народа, в очередях сохранялся порядок медленного, но неуклонного движения всех и каждого с улицы в подъезды, из подъездов в подвал, из подвала на лестницы и дальше вверх, к порогам кадровых приемных. Этот неукоснительный порядок поддерживали сами очередники. Размах, протяженность, сложность очереди подавляли. Не удивительно, что изнемогающие от наплыва посетителей служащие вели прием по выходным и праздничным дням, а их сверхурочные бдения затягивались до рассвета. Кому удавалось, получали в этом же здании ведомственное жилье. Другие кадровики приходили и уходили, но и они, чтобы не тратить время на дорогу домой, забывались коротким тревожным сном на диванчиках в кабинетах. Это подвальщики видели своими глазами еще в бытность уличниками, когда забирались на деревья под окнами здания и подсматривали за служебной круговертью.

Колоссальный механизм трудоустройства, подбора нужных городу кадров и отклонения неподходящих кандидатур работал, как часы, хотя очереди пронизывали здание клубком змей: их хвосты вились по двору, тела переплетались в подвале, а головы вползали по лестницам на этажи. Каждый стоялец в этом гадюшнике старался надежно закрепиться на своем месте в очереди, а при удачном стечении обстоятельств норовил обменять его на другое, ближе к голове. О таких попытках, забавных, жестоких, поучительных, в подвале велись долгие ночные беседы. Назывались конкретные личности. Учетчику запомнился Лихвин, потому что имя было знакомо.