Михаил Однобибл - Очередь

Лихвина, вопреки внешней хваткости, считали ярким примером безнадежного неудачника. С виду он был ловок, использовал малейшие возможности для упрочения своего положения в очереди, умел достать вещи и продукты, укрепил здоровье гимнастикой, искусно выстроил отношения с соседями по очереди, вызвав их уважение намеками на вакансию физрука в местном техникуме, которую якобы держат персонально для него в одном из отделов кадров, куда он и зайдет на прием. Но жизнь показала, чем обернулась такая предусмотрительность, грандиозные планы высились, чтобы грандиозно рухнуть. Вследствие избытка сил и переоценки своих возможностей Лихвин впал в соблазн разовой очереди: прокрался в пригород на служебные дачи кадровиков, чтобы там в обход установленного порядка добиться трудоустройства и въехать в рай через головы товарищей. Однако провернуть аферу не удалось, гнусная измена родной очереди выплыла наружу, и теперь преступника ждет суровая кара. Особенно подвальных рассказчиков будоражила последняя лихвинская осечка. Когда он был полностью изобличен внутриочерёдным расследованием и взят под стражу, мимо случайно проходила Движкова из 19 отдела. По обыкновению она не обращала внимания на очередь, но вдруг приостановилась напротив Лихвина и посмотрела с интересом. В тот миг он мог попросить заступничества. Он располагал ценными сведениями и мог передать их ей. В обмен могущественная кадровичка вызволила бы его из когтей хоть десяти разъяренных очередей – кто бы посмел ей перечить! – и он уже готов был заговорить, но натолкнулся на сгусток крови во рту. А пока Лихвин мычал и пытался разлепить склеенные юшкой губы, Движкова, поскольку у служащих вечно нет времени и внимание переключается с предмета на предмет, пожала плечами и прошла мимо. Это ли не рок! И не от жалости к Лихвину (очередь не знает снисхождения к предателям-двурушникам), а от неотвратимости наказания, настигающего злодея с разных сторон и, в конце концов, обнажающего жало внутри него, рассказчиков и слушателей этой истории душили слезы.

От Лихвина подвальщики перешли к обсуждению его антиподов, мнимых простаков, умеющих при внешней беспомощности и непрактичности найти могущественных покровителей и в итоге хорошо устроиться. О таких везунчиках говорили с враждебным, завистливым восхищением. Особенно подвальщиков раздражал некий юродивый. Судя по тому, что доносилось до учетчика, блаженный был крайне хитер. Очереди он казался скудоумным, зато в отношениях с высшими ему не было равных! Его простецкая физиономия служила ему пропуском в души самых недоверчивых служащих. Любой другой очередник, добившись малейшего расположения служащего, дорожил бы таким отношением. А неблагодарный юродивый рассеянно отворачивался от служащего, оказавшего ему доверие, уже готового помочь, и направлялся в другую сторону. И, что уж совсем невероятно, в этой другой стороне он опять-таки находил опекуна, еще одного, нового. Даже дети считали своим долгом ему помогать. Везунчик утвердился в мысли, что добрые великаны растут, как грибы, на обочинах всех путей, где ему вздумается ходить, и всегда готовы протянуть ему руку. Внимание служащих его вконец избаловало. Он так осмелел, что стал выказывать пренебрежение самым влиятельным очередникам. Неслыханная самонадеянность, за нее рано или поздно наступит расплата. Рядовые стояльцы очереди с нетерпением ждут этого момента. У многих чешутся руки проучить невежу.

И так далее в том же духе шептались подвальщики. Этот юродивый уже икал, наверно, от упреков в свой адрес, но почему-то не возражал, хотя, как можно было догадаться, полеживал в очереди неподалеку. Порой его разгорячившийся обличитель в ответ на предостерегающий шепот товарищей восклицал: «Ну, и пусть слышит!» На что ему насмешливо замечали: «Ты в темноте такой смелый, потому что твой голос ему не знаком. А выскажи ему правду в глаза при свечке!» После этого храбрец сконфуженно умолкал. Учетчик рассеянно усмехался в темноте мелким страхам подвальных склочников. Он слушал их пересуды только от нечего делать, потому что не мог придумать, как освободиться из подвала.

Он и санитарку, тихую тонкую девушку, помнил смутно. За городом учетчик привык сам себя обслуживать и стеснялся прикосновений ее молодых гибких рук. Чувствуя это, она быстро оказывала необходимую помощь и исчезала. От нее веяло свежестью загородных сезонниц. Когда она убегала, очевидно, к другим больным, нуждающимся в заботе, учетчик испытывал облегчение и вместе с тем укол ревности, за что в душе над собой посмеивался. По делу упрекнуть ее было не в чем. Она переменяла больному постель. Он всегда находил у изголовья воду и скромную трапезу. Он редко замечал, как санитарка приносила их, так легка была ее поступь. Вряд ли столь юная особа, почти девочка, была врач, но больше никто учетчика не посещал, не назначал лечения, и никаких снадобий ему не давали.

Один случай показал учетчику, что санитарка, хотя и делала черную работу, занимала важное место в подвальной иерархии. Это произошло, когда движение очереди подняло его под потолок (теплотрасса делала колено вверх). Прямо под учетчиком сидел в очереди паренек с чубчиком, как у школьника. Обычно он молча думал о своем. К нему в гости пришла разбитная бабенка из другой части подвала и принесла дорожные шахматы, только что переданные ей через окно с улицы. Она обменяла их на сведения о работе 1 отдела кадров: кое-что расслышала про то, как соискательницы ухищряются за спиной грозного начальника отдела вопреки инструкциям замещать мужские вакансии. Шпионке пришлось угнездиться под самым потолком подвала, то есть под полом 1 отдела, приставить к перекрытию слуховой рожок и не одну ночь ловить малейшие шумы происходящего наверху. Теперь она желала, чтобы ей показали, как ходят фигуры, и научили играть в шахматы. А кто может сделать это лучше Немчика, тараторила женщина, и учетчик впервые услышал имя своего соседа.

Гостья была на редкость говорлива, ни секунды не оставалась в покое и все вокруг норовила сдвинуть. Шахматы влекли ее как повод для набегов на чужие участки очереди. Она втыкала жирными пальцами штырьки крохотных фигурок в отверстия маленькой шахматной доски и увлеченно рассказывала, какие испытывает ощущения. Она представляла себя солидной служащей, едущей в купе поезда в дальнюю командировку и уверенной, что никакие передряги не опрокинут ее планы, как не опрокинет фигуры на шахматной доске вагонная качка. На самом-то деле она больше походила на шебутную проводницу, чем на пассажирку железной дороги. Когда опытный шахматист Немчик показал, как ходят разные фигуры, гостья захотела немедленно сразиться, а в ответ на великодушное предложение партнера играть с ней без ферзя, гордо сказала, что будет бороться на равных и на реальный интерес. «Вот досада: ничего ценного у меня нет!» – огорченно воскликнула бабенка и хлопнула по карманам просторного халата. Ее плутоватые, узкие на толстощеком лице глазки зыркнули на учетчика, она безапелляционно сказала Немчику: «Если проиграю, очищу для тебя лежачее место на трубах. Твой сосед разлегся, как фон-барон, пусть посидит калачиком». – «На него я играть отказываюсь, он Римин больной», – решительно возразил Немчик и коротко добавил что-то женщине на ухо. «Он и есть тот самый? А по виду не скажешь! – ахнула подвальщица, ее глаза встретили взгляд учетчика, и она униженно сказала: – Язык у меня без костей, впереди ума бежит, беру свои слова обратно». Фанаберия незваной гостьи испарилась, она явно боялась санитарки Римы. Бабенка собрала шахматы и поспешила убраться. Когда она уходила, в ее медвежьем вилянии толстыми бедрами был страх.