Михаил Однобибл - Очередь

«Птица? Ты назвал архивщицу райотдела права птицей? – Секретарь опасливо усмехнулся, дивясь вольности учетчика и не одобряя ее. – Твое фамильярное отношение к служащим наделает бед нам обоим. Да, Лукаянова очень влиятельна. Ее вопрос на протоколе самый свежий, последний по времени и, значит, наиболее актуальный. Будем надеяться, поток неотложных дел еще не успел отвлечь ее внимание от твоей жалкой личности. Но даже пометки менее важных, говоря твоим языком, птиц были достаточным основанием, чтобы достать тебя из-под земли, не только из реки. Тут многое написано бисерными буковками, без лупы не прочтешь. Это экономит место, но ничуть не умаляет важности резолюций. Что делать, бумага не резиновая, вынуждает мельчить. Нового листа я начать не рискую: служащие терпеть не могут, когда плодятся лишние бумаги, в этом усматривают недостаток секретарской культуры. Сами они, кстати, умудряются решать сложнейшие вопросы без единой бумажки: буковки не напишут пером, а результат не вырубишь топором. Так что твой ответ на уточняющий вопрос мне придется заносить цветными чернилами между строк твоих первых показаний. Я ни в коем случае не призываю тебя вспоминать разговор с шофером в урезанном виде, полнота и достоверность прежде всего, довольно с нас и одного уточняющего вопроса, но постарайся все же излагать по существу».

С этими словами секретарь занес перо над протоколом. Но учетчик не стал ничего рассказывать, а заявил, что не может поверить, будто городские служащие интересуются такими пустяками, и туже завернулся в одеяло, стриженая голова зябла. Секретарь по-бабьи всплеснул руками, пробормотал «горе ты мое луковое», поднял со свечной конфорки закипающий чайник, налил крошечную чашку, положил в нее миниатюрную ложечку сахара, тщательно размешал, попробовал на вкус, отхлебнув от волнения добрых полчашки, и подал учетчику. «Опять у тебя обостряется болезнь, путаются мысли, – огорченно сказал секретарь. – Постарайся сосредоточиться на том, что я тебе сейчас скажу. Мы и так уже слишком много времени потеряли. Есть железный закон города: служащие не удостаивают очередников словом, пока мы не достоимся к ним на прием. В самом деле, зачем выше головы занятым людям бежать впереди событий, могущих не произойти? А вдруг ты сгинешь в очереди или завернешь в дверь другого отдела кадров, тогда все предварительное общение служащего с тобой мартышкин труд, пустая трата времени, захламление памяти ненужными лицами и сведениями, загрязнение души эмоциями. Кроме того, внимание служащего к очереднику неминуемо выделяет последнего среди своих, возносит над очередью, поселяет в нем избыточные надежды на трудоустройство, а в его товарищах – зависть, переходящую в ненависть. Ведь самая сухая беседа служащего с неслужащим на самую приземленную тему таит в себе массу смыслов и оттенков и поддается бесчисленным толкованиям. Короче говоря, существует слишком много слишком веских причин, препятствующих прямому обращению служащего к очереднику. Это удостоверено долголетним опытом. И вот, в обстановке нерушимого молчания, в город заявляется безвестный новичок-деревенщина, зайцем едет в городском автобусе и дерзко вызывает шофера на разговор. Все уверены, что служащий и ухом не поведет. Но, неслыханное дело, шофер поддерживает беседу. Никто бы этому не поверил, если бы твои случайные попутчики не увидели из салона в зеркало, как шофер что-то сказал. Что именно, они не слышали, но разнесли новость по всем очередям. В городе началась смута. Очередники, привыкшие к заведенному порядку, не знают, чего ждать и как себя правильно вести. Может, отныне следует отбросить скромность и на улице приставать к служащим с разговорами? Этот шофер, кстати, известен своей нелюдимостью. За все время работы в городе, а стаж у него солидный, он ни с кем из очередников взглядом не перекинулся. Он и с равными себе коллегами по работе скуп на слова. А для тебя почему-то сделал исключение. Хуже всего, что этот факт не ускользнул от служащих и вызвал у них, мягко говоря, недоумение. Протокол твоих свидетельских показаний попал на глаза Зое Движковой, самой трудолюбивой кадровичке нашей очереди. Видимо, она приводила себя в порядок и заодно просматривала бумаги. Протокол так ее поразил, что она первым, что попало под руку, губной помадой, нарисовала знак вопроса. Жало его точки бьет в слова, подчеркнутые и Лукаяновой. Это может повести к трениям таких гигантов, как начальница влиятельнейшего отдела кадров и всеведущая архивщица райотдела права. Думать страшно, что будет с теми, кого затянет в жернова их борьбы! А ты говоришь: пустяк».

«Если для служащих так важна эта беседа, они могли бы спросить о ней шофера», – заметил учетчик. «Может, да. Может, нет, – уклончиво сказал секретарь. – Мне про это ничего не известно, а выведывать я не стану. Наверняка у служащих есть веские причины воздержаться от допроса своего коллеги и окольными путями доискиваться истины. Поэтому давай быстрее запротоколируем содержание твоего разговора с шофером, пока мы оба не попали служащим под горячую руку. Им и так долго пришлось ждать, пока ты очнешься, а терпение у них хоть и адское, но не безграничное». – «Изначально спор шел вокруг опоздания Лихвина на перекличку, в связи с этим я дал свидетельские показания, – задумчиво проговорил учетчик. – Но какое отношение к опозданию Лихвина имеет мой разговор с шофером?» – «Разумеется, никакого!» – воскликнул секретарь, но объяснять ничего не стал.

Учетчик поставил на стол пустую чашку, бессмысленно было просить еще одну, для утоления жажды не хватило бы и десятка таких наперстков. Он поднял руки вверх, как бы сдаваясь на милость секретаря-победителя, одолевающего в споре не доводами, так настойчивостью, и покорно сказал: «Будь по-твоему! Скажу, о чем шла речь между мной и шофером. Дай только собраться с мыслями, чтобы ничего не упустить. А ты, пока я буду вспоминать, найди мою одежду и выпиши пропуск на выход из города. Я, правда, еще слаб, но, думаю, если не чинить искусственные препоны, дохромаю до окраины». – «Это к чему ты сказал? – помедлив, протянул секретарь, его бледное лицо порозовело, а бровки обиженно поползли вверх. – Я секретарь очереди, а не подвальная кастелянша. Откуда мне знать, где твоя одежда?» – «Ну, тогда, может, ты знаешь, где мои волосы? – перебил секретаря учетчик. – Тоже не знаешь? Вот видишь, ничего ты не ведаешь, ничего не решаешь, ничего не можешь обещать. Сам подумай, зачем мне говорить с тобой, пустым местом? Не разумнее ли дать показания подвальной кастелянше, та хоть одежду выдаст. Пойду к ней!» И учетчик решительно приподнялся на стуле.

Но секретарь уже взял себя в руки. Он брезгливо скривился, точно ему стало стыдно за жалкий, неубедительный блеф собеседника. «Иди, – равнодушно бросил он, – только она тебя слушать не станет, это я гарантирую. Как только поймет, что именно ты намерен ей сообщить, заткнет уши, а по возможности просто сбежит. Потому что у всех в подвале есть свой, четко очерченный круг занятий. Пойми же, наконец, лесной житель, что твой торг неуместен, смешон, безнадежен. Хотя бы потому, что ты все валишь в кучу, включая то, что невозможно выторговать. Положим, документ на беспрепятственный проход через город я бы еще мог на свой страх и риск тебе выписать, да и то обезопасил бы тебя лишь от стояльцев нашей очереди, для других моя подпись не указ, у них свои секретари есть, и они могут крепко разозлиться, если уличат свои очереди в выполнении чужих предписаний. Но самое главное, прежде чем пересечь город, тебе из подвала надо выйти. А вот это возможно исключительно в порядке очереди. Двигаться она будет так скоро, как будет угодно штатным городским служащим, то есть медленно, почти незаметно для глаза. Но быстрее сам господь бог тебя отсюда не вызволит!»