Михаил Однобибл - Очередь

Но когда вечером, по окончании рабочего дня, служащие расходились по домам, у пролома закипали страсти, начиналось яростное противостояние. Открывшийся прямой путь из хвоста в чрево очереди, притягивал уличников, как открытая рана. С обеих сторон, изнутри и снаружи, пробоина кровоточила очередниками. Хвост очереди норовил, минуя подъезд, вторгнуться в подземелье. Подвальщики, наоборот, пытались зарастить рану живым заслоном. Чахлые от подземного мрака и затхлого воздуха стояльцы неотлучной очереди были слабее резвой мускулистой улицы. Но защитников в проломе стояло больше, их укрепляло сознание своей правоты, они отражали посягательство на основу основ, на сам порядок стояния очереди. По этой причине сторону подвальщиков приняли этажники, тревога головы очереди была понятна: из подвала бунт хвоста очереди мог вырваться на лестницы и достичь порогов кадровых приемных. Этажники пытались остудить горячие головы уличников, шипели на них из лестничных окон и кидались, чем могли. Только что у них было, у этих птиц небесных! Одна мелкая карманная кладь. Этажники изготовились шагнуть в кадровую дверь, а в нее не пускают с большим багажом, за ней любят легких. Голова очереди избавлялась от лишнего хлама и несла вверх только необходимое. Жалко кинуть в уличную грязь заветный подарочек, который пронес через все тяготы и лишения очередестояния, чтобы задобрить кадровиков на собеседовании! В итоге, этажники помогали подвалу морально, взывали к совести бунтовщиков, грозили страшными карами и бедствиями для всей очереди.

Но лукавые уличники не слышали их или делали вид, что не слышат. Они накапливались на дне траншеи, как толстые басовитые шершни у летка в улей, и вдруг атаковали проем. С разгона нападавшие пытались вклиниться как можно глубже под здание, а когда их все же выталкивали обратно, они цеплялись за ближних подвальщиков, чтобы утащить их с собой за стену и вырвать клок живой очереди. Оборонявшиеся шли на любые жертвы, чтобы удержаться в очереди. Израненных защитников подвала доставляли в Майин изолятор. Их вид красноречивее слов говорил о ярости борьбы на линии противостояния.

Подвал сплотился перед угрозой улицы. Новые и новые отряды уходили к пролому на смену обескровленным боями. Вся живая сила очереди была поставлена на учет. Подвальные патриоты удостаивали общением Майю с помощником, с ними делились сводками и слухами о ходе боев, перед ними заискивали. Учетчик забирался на верхотуру, под потолок 40 кладовой, ворочал раненых и требовал воды. Здоровые подвальщики, скупые и бессердечные в мирное время, покорно несли воду, горячо интересовались, есть ли надежда поставить раненых на ноги и вернуть в подвальное ополчение.

В распространившемся по подвалу патриотическом угаре учетчик помалкивал. Выскажи он свое отношение к происходящему, его бы не услышали, а если б услышали, не миновать ему суровой расправы. В душе учетчик сочувствовал не подвальщикам, не уличникам, а кадровикам, изнемогающим под натиском громоздких бестолковых очередей. На месте кадровиков – а разве за городом они с Рыморем не были на их месте всякий раз, когда набирали бригады сезонников! – учетчик воспользовался бы междоусобицей очереди, чтобы рассортировать и перетасовать соискателей. Если бы Рыморь по примеру городских кадровиков затворился в кабинетной келье и запускал по очереди всех желающих, он набирал бы рабочих с весны до белых мух. Городские очереди зависели исключительно от времени прихода приблудившегося соискателя. Его навыки, стаж, характер, возраст никак не влияли на состав и порядок очереди. Туманны были причины и приема на работу, и отказа в трудоустройстве. Отчасти поэтому очередь считала трудоустроенных, штатных городских служащих высокомерными, чопорными счастливчиками. Однако учетчик подозревал затаенное отчаяние в упорном нежелании кадровиков знаться с соискателями до того, как они переступят порог их отдела. Возможно, когда-то, на заре очередей, кадровики пытались их перестроить, объяснить, что у подавляющего большинства нет шанса на трудоустройство просто потому, что нет подходящих вакансий, а для заполнения имеющихся клеток необходимы единицы, удовлетворяющие конкретным требованиям. Однако со временем кадровики махнули рукой и отвернулись от очереди, видя, что она не слушает добрых советов, а гнет свою линию. Она сеет раздоры среди трудоустроенных служащих и остается монолитной в своих заблуждениях.

За городом невозможно было представить Рыморя, набирающего бригаду шишкобоев, в окружении толпы страдающих высотобоязнью старух. Для быстрой работы на высоте бригадир набрал бы команду легконогих юнцов. А вот иное занятие, например, ядосбор доверил бы осторожным, умудренным опытом старухам и не подпустил бы к нему молодых ветрогонов, склонных тянуть в рот и пробовать на вкус все незнакомое и яркое. В городе же царила всеядность. Кто попало, когда угодно занимал любую очередь и заходил в отдел кадров по своему выбору. Произвольные разношерстные вереницы жили по законам самосохранения и служащим навязывали свои интересы. Очередь не допускала мысли, что можно интересоваться чем-то, кроме нее. Стоило шоферу с учетчиком обменяться парой слов, совершенно к очереди не относящихся, как она ревниво заподозрила их в сговоре против очереди. Очередь ханжески жаловалась на зависимость от служащих, но сама вела себя деспотично. Да, очередники боязливо шептали про грозный райотдел права, но так кивают на недоступного заоблачного бога или ударившую в отдалении молнию. А в делах будничных, повседневных, житейских была ли в городе сила влиятельнее вездесущей тысячеглавой очереди? И вот теперь разные части могучей порочной системы вступили в открытое противоборство. Это могло перевернуть, либо упрочить сложившуюся расстановку сил. Но по обе стороны пролома сражались не за счастье, а за очерёдное представление о нем, расхожее и милое вопреки убожеству. Служащие, очевидно, давно поняли это и предоставили очереди возможность вариться в собственном соку, пока она не создавала угрозы порядку за ее пределами.

Учетчик недоверчиво слушал речи подвальщиков о карательных отрядах служащих, которые спустятся под здание и восстановят порядок в очереди, если уличникам все же удастся его опрокинуть. Эти россказни вряд ли имели отношение к действительности. Они были нацелены на подъем духа защитников подвала и устрашение уличных супостатов. Подвал они, может, и взбадривали. Но до улицы либо не доходили, либо ее не останавливали.

Умом входя в положение кадровиков, по-человечески жалея раненых подвальщиков, лично для себя учетчик не мог не желать вторжения уличников в подвал. Только в дикой сутолоке сражения на каждом клочке подземелья учетчик мог надеяться, что о нем забудут, и он проберется между драчунами на волю. Растерянная, притихшая швея тоже не исключала поражения подвала, но, кажется, гнала от себя мысль о последствиях такого исхода.