Михаил Однобибл - Очередь

Он заставил себя перевести взгляд. В другом направлении и солнце не светило в глаза, и городская окраина находилась ближе. Под музейным холмом, за тремя параллельными улочками частных домишек, расстилалась широкая, пустынная сейчас равнина. Всех очередников и сезонников как ветром сдуло, попрятались от метлы общегородского розыска. В этом направлении учетчика заинтересовало шоссе. Оно стрелой уносилось из города за горизонт. В глубоких кюветах вдоль обочин росли кусты и раскидистые деревья, они защищали обитателей домов рядом с трассой от автомобильных аварий и гари. В этом направлении от смотровой площадки, где находился учетчик, до городской черты было не более полукилометра. Трудно улицами, дворами, огородами прокрасться от музея к дороге, зато потом легко ползти последние двести метров по дну придорожной канавы под прикрытием густых зарослей.

Учетчик стал по частям осматривать подходы к дороге, каждый двор частного сектора. Опасный, непредсказуемый муравейник. Что творилось под крышами домов и надворных построек, какие опасности подстерегали в садах, между шпалерами смородины и крыжовника? В мощный бинокль учетчик видел смутное движение, но что это было, переклички и роение очередей, сборы в дорогу новых погонь или мирные хлопоты по хозяйству, не понимал. Для этого надо было быть городским, как Лихвин или Рима. Среди людей и построек учетчик нашел хорошо заметный издали и, самое главное, с земли ориентир. Высоченную голубятню. На ней лицом к учетчику стоял хозяин. Он вращал длинным шестом, как будто пытался привлечь внимание учетчика, хотя, конечно, не мог видеть притаившегося на верху башни. Голубятник был полный сил, высокопоставленный городской служащий, на расшитых золотом лацканах небрежно расстегнутого кителя блестели регалии. Вновь и вновь перепроверяя себя, задерживая дыхание, ведь малейшая дрожь смазывала изображение в мощном бинокле, учетчик всматривался в фигуру мужчины, в очертания голубятни на тонких сваях. Сквозь дымку стальной сетки виднелись стопки книг на грязном полу. Ошибки быть не могло.

Тот самый вечный студент стоял на той самой голубятне. Сегодня, как и вчера, дежурил он на своем маяке и посылал сигналы заблудившимся в беспокойном городском море. И чем ему, сибариту и умнице, могла служить такая заурядная сорная птица, как голубь? Только живым дымом. Им он издалека привлекал внимание. Подобно факиру, выдыхающему огонь, голубятник запускал в небо и приземлял стаю. Он посылал сигналы не лично учетчику, но всем скитальцам.

Накануне Рима провела учетчика между сваями голубятни. Сверху было четко видно, что в тот момент они находились в сотне метров от края города. С земли учетчик этого не видел, но Рима с ее доскональным знанием местности, Рима, чувствующая себя в городе, как рыба в воде, не могла этого не знать. Так ясно вчера было небо, так весел и свеж попутный ветер, так радушны мимолетные встречи! Но зачем, зачем вместо близкого вольного загорода девушка-проводница отвела его на окруженный городскими улицами холм, в музейный тупик?

И, если отбросить излишнюю доверчивость, а в эту минуту учетчик сомневался во всем, почему музей не мог быть западней? О том, что в музее любой беглец в неприкосновенности, учетчик знал со слов Римы. На деле ворвашийся сюда молодчик из авангарда погони выказал мало почтения древним стенам. Только крепкая клюка, только настойчивость служащих вынудили его покинуть здание. Причем музейщицы охраняли не учетчика с Римой, а безлюдье санитарного дня. Как теперь, когда музей окружен преследователями, достичь голубятни? Стоя на смотровой башне, учетчик завидовал крылатке кленового семечка.

Тяжело, неохотно он сошел вниз. Он не поднялся по лестнице на галерею, остался в полутемном тамбуре. Еще раз ему открылась перспектива музейных залов, с этой точки особенно грозная и внушительная. Наверно, зодчий и задумывал при входе произвести на посетителей большое впечатление. Долго же учетчик смотрел с высоты на город. Музей уже сиял чистотой.

Закончившие уборку чинно ужинали. Столов в залах не было, кое-где стояли конторки. На них клались старинные фолианты: в часы работы музея гиды зачитывали посетителям выдержки из древних текстов для вящей убедительности экскурсов в прошлое. Поверхности конторок для удобства чтецов делались с наклоном, поэтому есть на них было неудобно и, наверно, не принято среди музейщиков. Женщины-служащие скромно сели у стены, разложив трапезу на низкой темной лавке, до блеска отполированной ерзанием отдыхающих туристов, больше в музее сидеть было не на чем. Музейщицы ужинали без посуды, на старой газете вместо скатерти, но со вкусом. Толстая некрашеная лавка, порыжелая от старости бумага, простенькие рабочие блузы женщин эффектно оттеняли розовые шампанские яблоки, пупырчатые хрусткие огурцы, тугую луковку в янтарной кожице, крупные сваренные вкрутую яйца в сахарно-белой скорлупе, ломтики сала с розовыми прожилками мяса и ноздреватый черный хлеб. Над этим изобилием, невыносимым для голодного взгляда, царила высокая бутылка вина. Стекло было в пыли и паутине, только горлышко чисто вытерто. Неужели в музее был еще и винный погреб! Музейщицы ели со смаком, небольшими кусочками. Билетерка, она была моложе и простодушнее сторожихи, что-то тихо, увлеченно рассказывала. Многоопытная собеседница изредка вставляла реплику и вновь внимательно слушала.

Собеседницы не обращали никакого внимания на Лихвина, сидящего у их ног на полу. И он, как скоро догадался учетчик, проявлял притворный интерес к беседе. Пользуясь тем, что музейщицы после чарки вина подобрели, увлеклись разговором, пищу брали редко и рассеянно, Лихвин исподтишка хватал то надкушенный огурец, то шкурку сала, то горбушку хлеба (беззубая сторожиха выламывала себе мякиш) и нес добычу на другой конец лавки, она далеко тянулась вдоль стены. На другом конце скромно поместилась Рима. Лихвин угощал ее и угощался сам. Что ж, они помогли навести порядок в музее, и не было ничего зазорного в их желании по окончании рабочего дня разделить со служащими трапезу.

Заметив учетчика, Рима энергичными жестами стала его подзывать. Но он неподвижно, хмуро стоял в сумраке музейного тамбура. Тогда девушка, прихрамывая, подошла сама, протянула половину чищенного посоленного яйца (за недели овражного сидения учетчику приелся пресный подножный корм, его терзал солевой голод), ломтик хлеба и полпряника. Явно для него приберегала. Через плечо девушки учетчик видел, что на ее передвижение не обратили внимания ни музейщицы, поглощенные служебными пересудами, ни Лихвин. Этот вышел на середину центрального зала, куда залетел через подкупольные световые окна шальной голубь, и кормил его, доставая из швов вывернутых карманов какие-то крошки. Такое приваживание неряшливой птицы в убранное помещение заслуживало хорошей взбучки, но музейщицы за выступом стены не видели Лихвина.