Михаил Однобибл - Очередь

«Ты хочешь выпустить на волю огонь при порывистом ветре, когда нельзя предвидеть границы разрушений, – возразил учетчик. – Как ни искусны и быстры пожарные, очень вероятно, что вместе с запасниками и кровлей будут уничтожены древние экспонаты в музейных залах, а это невосполнимая потеря для истории».

«Ты сильно переоцениваешь музей, – снисходительно усмехнулся Лихвин. – Таких городов, как наш, тысячи, и в каждом по музею или по два. Постоянные выставочные экспозиции везде одинаковы, относятся к одним и тем же эпохам. Сам подумай, откуда на все музеи набраться подлинников! Практически все, что ты здесь видел, копии древних оригиналов. Пусть добросовестный, тщательный, но новодел. Скажу тебе по секрету, единственный подлинник висит при входе в музей над кассой. На маленькой картине неизвестного автора (известно только, что из старых мастеров) изображена кормилица с младенцем. Но и эта реликвия попала в местный музей не из центральных фондов, картина нашлась сама во время ремонта одного из городских учреждений. Раньше я думал, что реликвия висит над кассой, чтобы не украли, и для привлечения туристов: полюбуются на нетленное искусство, заодно и сувенирчик купят. Но сегодня я догадался, что подлинник держат у входа на случай пожара. Место поджога далеко и высоко от этой картины, поэтому не переживай, ее успеют вынести в безопасное место. Я точно знаю, что геликон из оркестра снимает жилье рядом с музеем, с его габаритным инструментом в автобусе на работу не поездишь. У него есть ключи от музея, значит, он проинструктирован смотрителем, что спасать из огня в первую очередь. Если говорить о других возможных потерях, они восполнимы: после пожара смотритель закажет новые копии, попросит другие музеи поделиться излишками. В общем, пожар – дело поправимое. Я все продумал! Одного не учел, что ты станешь таким осмотрительным! – насмешливо сказал Лихвин и крепко хлопнул учетчика по плечу. – Выше голову, а то тебя не узнать! Я посвятил тебя в тайну запасников, думал, что передо мной удалец, дерзко прорвавшийся сквозь очередь в подвал, затем вырвавшийся против очереди из подвала и на глазах многочисленных врагов растворившийся в городе. Все лето про тебя ходили легенды одна фантастичнее другой! Новичков очереди пугали тобой, как детей серым волком, но вместо страха ты вызывал тайное завистливое восхищение. Когда на реке ты порезал мне лицо, я пускал кровавые пузыри, но против воли тобой любовался. Почему сейчас тебя как подменили? Орел превратился в курицу! Ты стал мелко расчетлив и вследствие этого убог, бессилен, слеп. Ты просишь лекарства из аптеки с настойчивостью искреннего заблуждения, что они помогут, а они лишь на короткое время отсрочат ваш с Римой крах в музейном тупике. В тебе появилась жалкая оглядка на чужие дела: ты волнуешься за сохранность прогорклых музейных ценностей в ущерб размашистой, рискованной, вольной жизни. Ты как будто нарочно закрываешь глаза на то, что, судя по твоим прежним авантюрам, должен был сразу увидеть и оценить: пожар создаст смертельные угрозы, но откроет и небывалые возможности. Разумеется, вслед за пожарными в здание полезут очередники, они попытаются схватить вас с Римой под предлогом, что на время пожара принцип неприкосновенности отменяется. Они будут кричать, что спасают вас, а не уводят на расправу. В этом опасность. Но до того у нас будет фора во времени: пока уличники в оцеплении музея учуют дым с крыши, пока стукнут в окна ближайших домов, пока сонные служащие дойдут до телефонов и вызовут пожарных, пока те приедут, пока вытащенный из постели геликон будет путаться в мыслях и одежде, пока прибежит и отопрет дверь музея! За это время мы много успеем, если с первой секунды поджога четко будем знать, что делать. Можем одеться в робы музейщиков, а Риму завернуть в ковер, в гобелен, в ризу, в любое музейное тряпье. В дыму и неразберихе вынесем ее во двор и станем действовать по обстановке. На границе пожара будут открываться самые неожиданные возможности, только лови. Накинем капюшоны, смешаемся с людским морем и поплывем в его волнах, свернем в проулок и будем огородами пробираться в сторону Казачьего луга, к ближней городской окраине».

Лихвин жадно уставился в лицо учетчику, ища согласия: «Или у тебя уже другая цель? Или ты врос в модный костюм, подаренный тебе Римой, стал солидным господином и играешь по правилам служащих? Ждешь, что в музей придет шофер, и надеешься вступить с ним в переговоры? Мечтаешь всколыхнуть симпатии Движковой, вернуть прежний интерес к твоей персоне? Вынужден тебя огорчить: большинство городских служащих, в их числе шофер и Движкова, заходят в музей раз или два в жизни. Они интересуются историей из вежливости. В практических вопросах на историю они не оглядываются. Кстати, Зоя недавно заходила, ее второе посещение в скором будущем невероятно. Если ты рассчитываешь на переговоры, тебе придется ждать годы без всякой гарантии увидеть здесь ожидаемое лицо. Ты уже опоздал: Зоя Движкова забыла доставленное тобой в столовой минутное огорчение, и интерес шофера к тебе остыл. Самое умное в твоем положении не напоминать о себе. Посмотри, на кого ты похож! Жалкий бродяга в чужом пальто с полными карманами медяков. С ними и в аптеку стыдно идти, подумают, что с паперти!»

Лихвин извлекал доводы в пользу поджога, как фокусник, отовсюду. «Огонь свел его с ума!» – подумал учетчик. Видимо, помешательство началось с плавки свинца для казни Лихвина, когда он паяльной лампой поджег сено в сарае и превратил публику в жертву устроенного ей спектакля. Пожар помог Лихвину выкрутиться из безнадежной ситуации. Однажды призвавший на помощь огонь и ощутивший на себе его могущество Лихвин стал видеть в нем универсальное средство решения вопросов. Фанатичных поджигателей учетчик встречал и за городом, но там их деятельность пресекали без разговоров. В мотивы поджогов сезонные бригады не вникали.

О своих сомнениях в душевном здоровье Лихвина учетчик промолчал, глупо и опасно обсуждать с помутившимся его помутнение. Он только спросил: «Сам ты после пожара куда?» Странно, этот простой вопрос, Лихвин не мог не думать о нем раньше, вызвал заминку. Поджигатель загадочно и значительно посмотрел на учетчика блестящим косым взглядом и сказал: «Пойду к сторожихе в квартиранты. Старушка живет одна. Буду о ней заботиться, козу пасти».

«Хорошо, ты со своей колокольни прав: поджог необходим, – мягко, как ребенку, сказал учетчик. – Мое мнение я в расчет не беру. Поскольку город для меня вечная новость, я некомпетентен. Но раз уж нас трое, и Рима тоже рискует, ведь ее обвинят в соучастии, то справедливость требует спросить и ее. Если она, горожанка до мозга костей, не хуже тебя разбирающаяся во всех ваших местных тонкостях, скажет „поджигай“, значит, так тому и быть: гори оно все синим пламенем! Тогда я согласен». С этими словами учетчик как бы невзначай встал между Лихвиным и керосином. Он давал понять, что на этот момент спор окончен, и предлагал разойтись по-хорошему. На самом деле он и не думал волновать Риму обсуждением столь безрассудной затеи. Он предчувствовал, что этого не понадобится. Это и не понадобилось.