Михаил Однобибл - Очередь

Последней учетчику предъявили самую свежую жалобу. Музейная билетерка писала, что он обязан был удержать Риму в музее. Сбив девочку с предначертанного пути, он тем самым принял ее под свою ответственность. Учетчик не имел права отвлекаться на посторонние дела и оставлять больную без присмотра. Острые упреки и рядом с ними осторожные умолчания музейки наводили на размышления. Судя по тому, что служащая не упомянула ни одиозную личность Лихвина, ни правовые запасники, ни попытку их сжечь, она хотела уязвить, но не сокрушить учетчика. Возможно, верила, что он способен выправить ситуацию и вернуть Риму под свое крыло. Либо она не стала разглашать музейные тайны, потому что они были слишком серьезными, слишком горячими, не одной ей принадлежали. Жалобу билетерка написала по свежим следам, не ранее вчерашнего дня, и направила, как положено, непосредственному начальнику, смотрителю музея. Тем более удивляло, как быстро авторитеты выловили эту новость в потоках несущихся по городским инстанциям в разные стороны документов! Да, этим бестиям палец в рот не клади.

По ходу жалобных выяснений, уточнений, опровержений учетчик выдохся. Он вяло поклевал обильный ужин и уснул, коснувшись щекой подушки. Но глубокой ночью его растолкали. Оказывается, поднялся благоприятный ветер, он уносил печной дым в сторону от опасных соседей, и авторитеты решились развести огонь. В плотно зашторенном доме тихо пылала печь, уставленная котлами и кастрюлями. В мерцающей тьме возле пышущего устья сновала в горячем облаке ароматов стряпка.

Пока варилось горячее, учетчика повели в натопленную баню. Во дворе резкими порывами налетал ветер, бросал в лицо колючую снежную крупу. Провожатые держали учетчика под руки в кромешной мгле. На ходу они виновато, но настойчиво внушали ему, что в бане нельзя выть и блажить, учетчик должен сцепить зубы и молчать, как бы ни охаживали его веником в раскаленном пару, как бы ни окатывали ледяной водой, конечно, такое самоограничение лишает банную процедуру полноты ощущений и противно ее сути, но иначе нельзя, и без того окрестные жители поговаривают, что на этой даче нечисто.

Учетчику сильно нагнули голову, оберегая от низкой притолоки, втолкнули в темный предбанник и быстро затворили дверь, чтобы не выпускать тепло и густой запах запаренного веника. Чиркнула спичка. Ждавший внутри зажег свечу.

Тот же очередник, который подошел к учетчику в музее и уговаривал выйти, который потом вел учетчика на дачу авторитетов, теперь помогал мыться в бане. Вот кто голодал по работе и сколько же занятий нахватал с голодухи! Не все давались ему легко. Он был плохим дипломатом, но ловким проводником и банщиком. Проворно захватывал под потолком пар широкими листьями дубового веника, обрушивал его на учетчика, крепко, до боли тер спину, обливал теплой водой, вновь набирал тазы. Впотьмах он безошибочно и бесшумно вылавливал ковши, плавающие в баках с холодной и горячей водой. Банное оконце было завешено, свечка тлела тускло, дрова в каменке прогорели до багровых углей. Плеск воды, тяжелое дыхание распаренных, негромкий разговор, может, и слышались вблизи бани, но дальше тонули в шуме ветра.

По своей воле заботился банщик об учетчике или его обязали, он не выказал ни малейшего недовольства. Возможно, был рад заодно с учетчиком погреть косточки, смыть городские горести. Судя по тому, что учетчика увели из-под носа разъяренной толпы и угадывали его желания (при первом благоприятном ветре истопили баню, чего давно требовало покрытое коркой грязи тело, но вслух он не просил), авторитеты считали учетчика достойным противником на предстоящих переговорах и старались задобрить. Однако, когда учетчик, остывая в предбаннике после парной, прежде чем вновь нырнуть в жар, лениво поинтересовался, чего авторитеты на переговорах могут потребовать и на каких условиях, усердный, словоохотливый банщик ответил, что заранее учетчику этого никто не скажет, такова уж природа авторитетов.

Сам банщик, по его словам, не входил в их число. Он служил гонцом, представлял на переговорах вынужденно отсутствующего авторитета: обозначал его, передавал его мнение, как разрешить тот или иной каверзный вопрос на благо очереди. Учетчик с удивлением услышал, что отсутствующих важных персон, от кого на переговоры ходили гонцы, было больше, чем присутствующих. За стол переговоров с учетчиком сели только авторитеты, стоящие в хвостах очередей, на улице. Но в городе есть еще более влиятельные стояльцы, уже спустившиеся в подвалы, поднявшиеся на этажи. Они физически не могут отлучиться из живой очереди, это железное правило, не делающее исключений. Поэтому авторитеты из головы и чрева очереди держат связь с улицей и всем городом через гонцов. Банщик посетовал, что гончая должность крайне хлопотная и ответственная. Она требует самопожертвования, не давая взамен доверительных отношений. Гонец получает в руки запечатанный секретный пакет и несет его от своего авторитета кому-то или своему авторитету от кого-то. Своих имен у гонцов нет. Для ясности, чтобы сразу было понятно, от кого гонец, его нарекают производным от имени авторитета. Банщик, например, уже и сам забыл свое старое имя. Все его зовут не иначе, как Богомолец, поскольку он служит гонцом Богомола. Учетчик наверняка видел этого авторитета в подвале. Вечно сонный верзила с развязанными шнурками, непостижимо чем и как заработавший авторитет. У него обо всем свое мнение, заметил банщик, и особенно об учетчике. Другие авторитеты с ним считаются, Богомол долгое время провел в подвале рядом с учетчиком и присмотрелся к нему.

В этом месте рассказа учетчик возразил банщику: он помнил в подвале долговязого соню, но не заметил, чтобы тот проявлял интерес к учетчику и вообще к чему бы то ни было. Гонец снисходительно объяснил, что сонливость Богомола выработалась как защита от окружающих, чтобы реже обращались за советами и не лезли с лестью в надежде снискать его расположение. Почитатели всячески пытаются угождать обожаемому авторитету. Они выведали его пристрастия и подселили рядом с его местом в очереди кошку с котятами, предпринимали другие изощренные уловки – все тщетно. Богомол не путает службу с дружбой. Но его равнодушие обманчиво, он держит эмоции в себе. Он не гладит котят, просто позволяет играть шнурками своих ботинок, но это значит лишь то, что его любовь к кошкам не выражается внешне, в душе он увлечен игрой, его удовольствие не меньше кошачьего. Да, судя по наружности, Богомол никого в очереди не замечает, ничто его не волнует. Но он смеживает веки, чтобы отчетливее слышать и пронзительнее мыслить. Додумавшись до какого-нибудь решения, Богомол действует молниеносно. То он на неделю впадает в оцепенение, не передает на улицу никаких поручений, и гонец под стеной учреждения убивает время в пустом ожидании, то вдруг среди ночи принимается швырять из подвала камни, палки, что попадет под руку, осыпает бранью и угрозами прохожих уличников, требуя из-под земли достать гонца, в этот момент, как назло, отлучившегося на короткий отдых. И уличники, конечно, в страхе повинуются авторитету и достают Богомольца из самого укромного места, изнутри чудесного сна. И он, высунув язык, мчится получать поручение. Может, в нем нет никакой срочности, но обиднее всего, что и этого гонцам понять не дано, ведь их не знакомят с содержанием поручений. Отношение к гонцам хуже, чем к собакам. В насмешку их всех, поддерживающих связь нутряных авторитетов очереди с улицей, зовут созвездием гончих псов. Но до гончих охотников им, как до неба, в действительности они гонимые и загнанные.