Михаил Однобибл - Очередь

Итак, документ был составлен в угоду служащим. Им удобно было иметь дело с заговорщиком в единственном числе, на него одного обрушить накопившийся гнев, не распыляя сил, не тратя времени. Своей подписью учетчик взвалил бы на плечи подвального секретаря всю вину и ответственность за полугодовую смуту в отношениях очереди со служащими. Но разве это соответствовало действительности! Вся учетчицкая натура противилась такому кривому решению. Конечно, секретарю уже никто и ничто не поможет. Не служащие, так авторитеты его покарают. И все же, все же…

С другой стороны, не слишком ли мало, всего по одной закорючке на четырех бумажках, просили от учетчика за право выхода из города вместе с Римой и учетным инструментом. Учетчик подозревал, что в тексте скрыты ловушки, по своему глубокому городскому невежеству он мог их не заметить. Нет, следовало семь раз примериться, прежде чем поставить под документом роковой росчерк.

Вслух учетчик сказал только, что подумает. Однако в паузах переговоров стал искать, с кем посоветоваться с глазу на глаз. Стряпке он больше не доверял. С беззаботным видом учетчик подошел во дворе к жуколовам. Когда он для затравки разговора погрузился в старые теплые воспоминания о загородных работах, мужички поддерживали разговор, хотя, судя по вымученным улыбкам, слабо различали даль прошлого, не мудрено, они тогда были безусыми юнцами. Но стоило учетчику плавно, невзначай коснуться переговоров, как оба затеребили бороды и вдруг, схватив учетчика под локти, стали просить совет. Оказывается, они задумали сделать сюрприз авторитетской братии, чтобы развеять скуку долгой зимовки, снять напряжение переговоров, которые неизвестно сколько протянутся. Жуколовы зарыли в цветочный горшок куколку вьюнкового бражника, занесли в дом и теперь гадали, выйдет из земли обманутая теплом бабочка до наступления весны или нет. Как учетчик оценивает шансы? Такое могли спрашивать малые ребята, а не матерые жуколовы. Они постарели и действительно все забыли. Учетчик отцепил от себя их робкие руки и пошел прочь.

Он воспрянул духом при виде Богомольца. Но дюжий гонец, недавно такой заботливый, несший на себе в дом уснувшего в бане учетчика, теперь не выказал и тени почтения. Богомолец собирал в саду сухие ветки на растопку и легко мог говорить между делом. Но когда учетчик попытался заговорить, гонец презрительно фыркнул и полез в узкую сырую щель между домом и забором. Там точно нельзя было найти сухой щепки. Зато учетчик, пойди он униженно следом, мог общаться только со спиной Богомольца. Гонец решительно от него отвернулся.

Всю ночь учетчик ворочался под могучий безмятежный храп авторитетов. Его не покидало ощущение, что так могли дрыхнуть только победители. К рассвету учетчик отлежал бока. Думать в постели было уже невмоготу. Он бесшумно поднялся и босиком обошел комнаты. В каждой густо спали участники переговоров. Жилые помещения смыкались в кольцо вокруг массивной высокой печи. Их разделяли дощатые перегородки, не достигавшие потолка, чтобы теплый воздух растекался по комнатам. Сейчас по дому гуляла стужа. Холодом обдавала беленая громада печи, самовольные обитатели дачи не осмелились топить ее в звездную ночь, сменившую ненастье. Спали в тесноте, укутавшись в одежду, некоторые в шапках. На высокой панцирной койке тонула в перине стряпка Матвеевна. Во сне она разметалась и затолкала к стене другую авторитетку, костлявую худую старуху, но та лишь крепче прижималась к горячей дородной соседке. Положив на подоконник очки, чтобы не раздавили, свернулся на сундуке калачиком первоподъездный старик-сверщик. Жуколовы спали на печи валетом, их косматые головы свисали в разные комнаты. Гонцам недостало возвышений, они расстелили дерюжки на полу. Впрочем, гонцы уже просыпались. Не обращая внимания друг на друга и на учетчика, они копошились в сумках, разворачивали и подносили к серому свету окон бумаги, на свежую голову просматривали вчерашние записи, бубнили неразборчивые места, перед тем как нести отчеты подвальным и лестничным авторитетам.

Учетчик услышал скрип отодвигаемой половицы, кто-то вышел из дома. Учетчик торопливо оделся и побежал следом. Занимался редкий для средней осени погожий день. В беседке в дальнем углу облетевшего прозрачного сада сидел человек. Беседка была старой, крыша на подгнивших столбах покривилась. Но еще крепко стояли приземистый столик и деревянная скамейка вокруг него. Над столиком склонился гонец Глинчик. Заостренная карандашом рука в дырявой шерстяной перчатке летала по бумаге. Очевидно, он спешил подправить сделанные на скорую руку рисунки и отнести неграмотной Глинке наглядный отчет о вчерашнем дне. Вряд ли гонца обрадует чужое присутствие.

«Можно, я посижу рядом?» – ёжась, спросил учетчик. Было зябко, хотелось согреться резким сильным движением, как за городом, где сразу после пробуждения наваливались дела. «Конечно. Лавка круглая, – приветливо сказал Глинчик и быстро слизнул капельку пота с губы. – Заодно попозируете мне. У вас иностранное выражение лица. Трудно рисовать по памяти. На своих-то рука у меня набита». Обращение к учетчику на «вы», возможно, было завуалированной просьбой держать дистанцию. Учетчик примостился напротив рисовальщика, через стол, и далеко откинулся назад, показывая, что не пытается заглянуть в чужие бумаги. Для тепла он плотно обхватил себя за плечи.

«Письма служащим с портретом подвального секретаря твоя работа?» – помолчав, спросил учетчик. «Моя каллиграфия, мои рисунки во всех четырех экземплярах, – не без гордости подтвердил Глинчик. – Помучился я, разбирая и переписывая авторитетские черновики, буковка к буковке, чтобы ни одно слово не читалось двояко. Итоговые документы столь важного переговорного процесса должны быть однозначно понятны». – «А вот для меня кое-что осталось темным, – возразил учетчик и, видя, как замер собеседник, продолжил: – Например, некоторые лица, глубоко замешанные в случившемся, в итоговом документе не упомянуты вовсе. Причем не только очередники, но и служащие. Про музейку, сторожиху, дворничиху нет ни слова, тогда как поварихой, шофером, архивщицей текст буквально пестрит». – «А! Вы про общий смысл, – с облегчением сказал гонец, возобновляя рисование. – Не я составлял документ, и не мне отвечать за содержание. Но ответ на ваш вопрос ясен. Он на поверхности. Документ интересуется служащими, важными для очереди. Одно делается за страх, иное – за совесть, это разные работы с разными результатами. И повариха, и архивщица, и шофер, как вы попросту, но не совсем точно их называете, выполняют поварскую, шоферскую или канцелярскую работу по совместительству, для приработка, поскольку служащим вечно не хватает денег. А по основному месту работы они кадровики, вершат судьбы очереди. Оставленные же за строкой документа служащие или никогда не решали вопросы трудоустройства, как музейка, или уволились из кадров, как сторожиха и судомойка, или, как дворничиха, одной ногой в служебной могиле. Дворничиха уже не вернется и на нижнюю ступеньку карьерной лестницы, хотя будет карабкаться до последнего. Но это не значит, что очереди чихать на дворничиху. Неупомянутые служащие сохраняют влияние на общий ход городских дел, особенно если разозлятся, иначе и быть не может. Очередь не пытается их принизить и списать со счетов. Когда авторитеты готовили письмо, они обошли таких служащих молчанием для поддержания почетного нейтралитета с ними. Как говорится, не хочешь встретить волка – не называй его».