Евгений Мамонтов - Номер знакомого мерзавца

«Несколько раз он плакал и просил прощения. Вот тогда становилось страшнее всего».

Среди ночи она проснулась, и ее вырвало на пол рядом с кроватью. Я принес тряпку и прибрал. Она, почистив зубы, вернулась из ванны. «Прости, — говорит, — мне приснилось, что я делаю минет этому подонку». Я снова погасил лампу, лег и смотрел, как по потолку движутся полосы света от проходящих машин.

Утром она сказала: «Знаешь, что ужаснее всего? Ведь кто–то писал эти письма…»

Гриша уже давно спал, а мы с Ф. играли в карты на кухне. Он не оставлял надежды, что вот–вот начнется штурм, и исчезновение уазика объяснял тактическим маневром. Я бы лег спать, оставив его дежурить одного, но опасался, что в одиночестве он сумеет спровоцировать конфликт, хоть бы даже и с Большой Медведицей. Ночь была звездная.

Отходя ко сну, Гриша сделал в тетради запись: «21 мая. Вторник».

Вот, пожалуй, единственное место, где вы можете услышать прелюдию Баха, стоя перед писсуаром. На лестнице, вдоль коридоров под дверями аудиторий — всюду репетируют. Этот баянист обосновался на длинной лавке в просторном туалете на третьем этаже Академии Искусств. Я курил у открытого окна, дожидаясь, когда у нее закончится занятие, и слушал толстяка–баяниста, повторявшего в пятый раз Генделя, адажио из четвертого концерта для органа с оркестром.

Я сразу почувствовал в ней что–то такое… Породистое. Осанку. Шарм. Оказалось, она балерина. После первого поцелуя она отстранилась. «Мне уже сорок три», — говорит. «Не вижу в этом препятствия», — говорю. (О! Эти женщины! То им всего шестнадцать, то уже сорок три. Любой возраст годится как повод для кокетства. Я в восторге!) Ужасно узкая юбка на таких замечательных бедрах… Она все еще пыталась ее придерживать, одергивала вниз. Это было в коридоре, одна из крайних дверей которого отпиралась ключиком из ее сумочки и распахивалась в танцкласс, где большое, во всю стену, зеркало за отполированным станком отражало вечернее, переходящее от розового к сиреневому небо, создавая подобие едва нарушенной симметрии. И паркет «елочкой», почти светлый в центре зала, темнел под широкими подоконниками высоких арочных окон. Из мебели был только стул, стоявший углом к запертому роялю. «Сбоку», — подсказала она про застежку на юбке. А кофточку позволила только расстегнуть на груди.

В сексе у нее, как оказалось, были свои причуды. Она никогда не отдавалась раздетой догола. Наверное, поэтому предпочитала колготкам чулки, что меня вполне устраивало.

Преподавала танец, носила длинные серьги и пила минеральную воду «Перье». По семьдесят рублей за крохотную бутылочку.

У нее дома был портрет Анны Павловой. Один из последних снимков, сделанный в Лондоне. Остановившись перед ним, я из озорства сказал: «О! Плисецкая…» — и насладился ее усмешкой.

Пока не доходило до секса, она держалась иронично, даже высокомерно. Возможно, придерживаясь мнения, что для мужчины завести роман с балериной или актрисой такая же честь, как для женщины — с диктатором. Тем резче казался переход, когда, распаляясь, она просила разорвать на ней что–нибудь, кофточку или трусики.

В этот день я принес бутылку Киндзмараули, полагаю, такого же поддельного, как ее «Perrier». Поставил «Страсти по Иоанну» и, нарочно усевшись в отдалении, пустился рассуждать о господах Генделе и Бахе. Мне хотелось дать ей понять, что это наша последняя встреча. И музыка, и тема были выбраны специально, чтобы не бередить плотских страстей. Я рассказал ей о том, как вечно стесненный материально Бах завидовал Генделю — придворному композитору. А благополучный Гендель завидовал гению Баха. Рассказал, выдумав от начала до конца, об их встрече в трактире «Steckdose» в Бремене. О том, как Гендель, похожий на екатеринского вельможу, сняв и швырнув на табурет свой парик в белых буклях, пил пиво и, хмурился блестя потным лбом. А Бах, тыча толстыми пальцами в доски грубого стола, говорил просто, как ремесленник, о том, как он сочиняет переходы из це–дура в ха–моль, о которых я, в принципе, не имел представления, и в мыслях увлекся задником картины, на котором была дородная кельнерша в белом фартуке и молоденькая разносчица в кружевном чепце, и бюргер, подающий монету калеке с костылем… Они родились в один год, как будто вышли на старт; каждый написал свои «Страсти по Иоанну», и ослепли почти в один год. Параллели настолько разительны, что судьбе пришлось отправить одного из них в Англию. Для Германии — двое таких было бы даже как–то комично! Я смотрел, как она слушает и пьет, и надеялся, что подделка в ее бокале не уступает поддельному правдоподобию моего рассказа.

Но она заговорила о другом, глядя прямо в глаза. Я имел глупость показать ей пару своих вещей, в том числе, одну еще не опубликованную рукопись.

Как правило, я не сообщаю о роде своих занятий тем, кто о них не догадывается. Ну и тем, кто знает, понятно, тоже, уже не сообщаю.

Это продиктовано не гордостью и не застенчивостью. Хотя и ими, конечно.

Но главное — это просто невозможно. Взять и сказать — я писатель. Это все равно, что сказать: здравствуйте, я — Бог. Если ты шутишь, все понятно. Если всерьез — ты идиот. Юрка Шарапов как–то представил меня своей супруге: «Молодой писатель». У меня — простите за физиологизм — в паху свело.

Я завидую людям, которые могут сказать о себе: я плотник, инженер, скульптор, в крайнем случае, журналист. Мне, как какой–нибудь проститутке, приходится отделываться стыдливыми эвфемизмами, вроде: «Работаю в сфере услуг населению». Как будто есть кто–нибудь, работающий в иной сфере.

Обычно я успеваю что–нибудь наплести. Говорю, что работа связана с издательским бизнесом. Это открывает самый широкий спектр предположений. От редактора до торговца лесом.

А тут — черт меня дернул проболтаться.

Она высказала мне все, что думает лично обо мне и о моей литературе. Ты пишешь для того, чтобы тешить свое жалкое самолюбие и отыгрываться на бумаге. Она сказал, что мой персонаж — циник и кривляка — мстит за ничтожность неудачника–автора. Когда бешенство улеглось, я понял, что она абсолютно права. Вульгарно–фрейдистские изыскания никогда не бывают ошибочными. Они не дорастают до того уровня сложности, где возможна ошибка. Но это не имело ни малейшего значения. Именно так всегда и бывает. Правда — правота, не значат ничего. Ничего не меняют в порядке вещей.

Меня взбесили не ее слова, а то, как она посмела говорить мне правду. Ведь я считал ее своим другом. И был с нею открыт, как, наверное, ни с кем. Я пустил ее в себя — а она принялась хозяйничать как на кухне: « Ах, до чего нечисто живете! » Она что, думает, я не мог бы сказать правды про нее? Интересно, как бы она ей показалась?