Александр Грог - Время своих войн 3-4

Белобрысые среди «вязовских кровушек» не редкость, но Сеня (а если по взрослому, то — Енисей) не родился таким, таким стал — в один из ноябрьских дней взял, да и выинел, словно убитый морозом рогоз — никто не заметил как и почему это произошло.

— Он немца убил! — сказала Катя, и Сеня дал ей тумака.

Вообще–то Сеня добрый, а тумака дает, когда не дело говорит или не к месту.

— Не надо ее бить! — сказала кладовщица.

— Надо! — сказал Сеня. — Кроме меня у нее никого нет.

Дядька–инвалид не сказал ничего, только странно посмотрел на Сеню и вздохнул.

Когда пришли, Катя его не сразу заметила, только когда в углу шевельнулось, увидела на деревянной тележке полчеловека, с перекинутой через шею торбой. Полчеловека это мало, получилось, что он хоть и взрослый, а она, Катя, уже больше его.

— Теперь кору будем принимать, — сказала кладовщица. — Наряд такой спустили. Расценки по ходу определят.

— Зачем кору?

— Кору для обуви, принимать будут вязанками.

— Обувь из нее делать? — удивилась Катя

— Нет, это для чего–то другого, — наморщил лоб брат-Сеня.

А скучающий дядька–инвалид объяснил:

— Дубить будут, квасить, кожи замачивать. Но пока запрос на лозовую.

Катя подумала — как это можно корой красить? — потом вспомнила, как брат Сеня обстругивал ольховую палку, а с нее красились руки, словно кровь.

— Этот наряд, прости Маруся, не для меня!

— Ты мешки латай! — сказала кладовщица инвалиду. — Мешки понадобятся.

— На мешках не заработаешь.

— Только лозовую будете принимать?

— Пока — да. Если много заготовишь, машину пришлем, но стаскать надо в одной место, ближе к дороге.

— Ближе к дороге украдут, — пробурчал Сеня.

— За прошлую сдачу тебе положено… Деньгами возьмешь?

— Нет! — сказал Сеня. — Сечку!

— Мешок свой есть?

Сеня вынул из–за пазухи сложенный мешок, тот что дорогой согревал грудину, и даже не столько сам, как мыслями, что он, Сеня, в нем понесет. Достал веревку — обвязывать.

— Что же к углам не подшил? — спросил инвалид. — Теперь как не вяжи, какая–нибудь дорогой соскользнет.

— Можно по камню внутрь в углы, и вокруг обвязать, — сказал Сеня, который так уже не раз делал. — Я схожу поищу.

— Смерзлось все! — сказал инвалид. — И снег!

— Можно из под дома, там под крыльцом должны быть.

— Не ерунди! — сказал инвалид. — Хозяйка, удружи мальцу пару картофелин.

Кладовщица укоризненно посмотрела на инвалида, но перечить не стала, вышла в складское и принесла две гладкие картофелины. Инвалид загнал в углы и ловко обвязал веревкой.

— Хорошая веревка. Немецкая?

— Немецкая, — подтвердил Сеня.

— Где достал?

— Там нет уже, — честно сказал Сеня.

— Куда тебе?

Сеня сказал, мужчина присвистнул.

— Ты поосторожнее бы у себя гулял, там у вас, я слышал, самые бои были. Подорвешься нахрен!

— Это не у нас, это три километра от нас. Все хорошее уже обобрали. Еще трофейщики обобрали.

— Трофейщики чисто не обирают, — сказал инвалид. — Леная команда.

Посмотрел на Катю.

— Не дотопаешь с ней.

— Я знаю, — сказал Сеня.

— Только сечку? — спросила кладовщица. — Еще что–нибудь?

— Нет, самое дешевое.

— Это больше чем полтора пуда будет, — сказала кладовщица с сомнением.

— Донесу! — уверенно заявил Сеня. — Это донесу.

Обмотал, затянул горловину, подгоняя лямки под размер.

— Машина будет в Луки, я шоферу скажу, чтобы до Рокачино вас подбросил, а дальше сам.

— Спасибо! — с жаром сказал Сеня. — Я вам этой коры больше всех наготовлю!

Когда ждали машину дядька–инвалид спросил тихо.

— Ты правда немца убил?

— Да, — сказал Сеня.

— А мне вот не пришлось, — сказал инвалид. — Меня раньше убили… Но, считай, ты за меня рассчитался.

— За вас он полицая убил, а немца — за нас! — встряла Катька и опять получила тумака, но несильного…

Сеня не один, у которого в Отечественную погибли все до единого; и те, кто ушел на фронт, и те, кто остались. Повыбило родню ближнюю и дальнюю. Всех повыбило. Мужчин, женщин, погодков и тех, кто младше… А на фронт, кто смог, так все разом и ушли, что по отцовской, то и по материнской — деды, их братья — дядья, включая двоюродных, их сыновья–неженатики…

Неизвестно, кто и как потом писал статистику по «южным псковским», но тех, кто носили родовое звание «вязовские кровушки», включающие в себя длинную цепочку деревень и выселок вдоль реки Великой, ее верховьях, разом набили два эшелона. Так родней тогда и брали, чтобы бок о бок воевали и пристыдили, если кто сплоховал. Погибли в первый же год войны — где? — неизвестно. Не было еще таких войн, чтобы убивало всех. Стали! Гитлеры пришли… Кто–то говорил, «вязовские кровушки» на псковском рубеже постановили больше не отступать, не приказ такой получили, а сами решили — миром своим. Может быть и так. Война слизнула. Оставшихся добрала оккупация, а последние крохи хрущевские дела. И деревни — вся гирлянда их, многоголосая, затейливая — исчезли бесследно, редко где оставив молчать за себя угловые камни…

— А правда, что отец с водяным дружил? — спросила Катя.

— Правда! — сказал Сеня.

…В глухую осень сорок первого пришел Михей. Сеня чувствовал как кто–то по звериному смотрит из–за реки. Вечером специально вышел на кладки с удочкой, стал ждать. Человек переплыл, вцепился в кладки, вылазить не стал. Голый, тощий, должно быть, одежду развесил на том берегу — осмотрительно.

Сеня с трудом признал Михея, который был им каким–то боком родня, если считать по дальним и сводным.

— Ползи к бане, — стараясь не смотреть в его сторону, сказал Сеня. — Там наши, укроют под полом.

— Кто?

— Мы, бабка Стефанида, Макаровна со своими…

— Дети с ней?

— Все шесть.

— Не пойду, — сказал Михей. — Про своего станет спрашивать, а он погиб, голосить начнет.

С Енисеем разговаривал как со взрослым, словно он последний или самый старший остался. Стуча зубами успел рассказать про пересыльный лагерь — там всяких много, но «вязовских кровушек» было только пятеро.

— Мы вчетвером ушли, отец твой, Иван Алексеевич Михайлов, велел кланяться, он не сдюжил, рана у него нехорошая.

— Оставили значит? — глухо спросил Сеня.

— Он так велел. Антонов огонь пошел от бедра.

— Остальные где?

— У Абрацево стреляли по нам, Егориных, Кирю и Павла, сразу насмерть. А дядьку твоего, Алексея Алексеевича, закопал у Новой Ранды, дальше не сдюжил нести.

— Где?

— Там видно. Свежий холмик и ветка воткнута еловая.

— Цела мельница? — зачем–то спросил Сеня, про водяную мельницу на которой когда–то — уже кажется что так давно — работал его отец.

— Нет, порушена, но восстановить можно, — сказал Михей и неловко добавил: — Дядьку твоего перезахоронить бы, я глубоко не смог. Волки раскопают…