Марта Шрейн - Золотой медальон

— Да, пожалуйста, Иван Иванович, мы слушаем. Говорите обо всем, что на сердце накипело, — попросил Аристарх.

А мать ласково тронула его за локоть:

— Говорите.

— Нет, не подумайте, что я раскаиваюсь. Если бы этот гад вдруг ожил, или оживал, я бы его раз за разом расстреливал. Внучка моя сироткой настрадалась из–за него. Отец ее погиб в 41‑м году. А у ее матери, моей дочери, хранились все наши фамильные драгоценности, а их было не мало. Отец мой был купцом первой гильдии. Прадед еще со знаменитым Афанасием Никитиным «За три моря ходил». Из самой Индии понавез украшений. После революции нас уплотнили, и я оставил себе кабинет. Он был большой, а камин посредине стоял. Вот туда я все замуровал. Жена моя поехала навестить своих родителей и по дороге заразилась тифом. Так я остался на руках с двухлетней дочерью. Трудно было. А в 1939 году ей исполнилось восемнадцать, и встретила она на своем пути хорошего человека. Да прожила с ним только до начала войны, когда он погиб. И голод доченька моя пережила бы. Всех драгоценностей хватило бы до конца блокады. Но к несчастью заболела двусторонним воспалением легких. Соседка Вера врача ей вызвала. А приехали вороны–ликвидаторы. Такие стервятники. Человеческую жизнь ни во что не ставили. Только бы мародерствовать на законном основании.

Я слышал, как Иван Иванович всхлипнул. Но потом продолжил:

— Эля–то еще грудничок была. Этот чекист–фашист велел дочь мою на носилках в мороз на улицу вынести да там, на снегу, оставил ее замерзать. Соседке ее, Вере, отдали ребенка. Написали записку, куда отвезти, в какой приют и она уехала. Приехала часа через три, а доченька моя все еще лежит на носилках, где ее оставили. Потом машина–труповозка подъехала, ее туда и погрузили.

— Иван Иванович, не нужно больше тяжелых воспоминаний, — попросила мать, но тот продолжал:

— Нас ученых записали в добровольцы и отправили воевать под Ленинград. Через год мне дали отпуск на два дня. Я к дочери, а двери не открывают. К соседке Вере, она мне все и рассказала. Внучку мою в приюте она навещала, пока сама не устроилась туда няней работать. На днях их должны были эвакуировать в тыл, куда, Вера не знала. Навестил я мою маленькую Элю, переночевал у Веры. А утром она на работу собирается, и я ухожу вместе с ней. Она в одну сторону, а я в другую. Зашел за угол, подождал, когда она из вида скроется, и вернулся. Стучу в дверь своей квартиры. Верней квартиру дочери, потому что перед самой войной мне отдельную квартиру, как ученому, выделили. Дверь открывается и стоит он, гад, в кальсонах. Спрашивает: «Вам кого»? Молодой, мордатый, сытый и говорит:

— Хозяин квартиры, погиб, дочь его умерла, а ребенок — в приюте. Теперь нам с женой выделили эту квартиру. — И еще утешает меня, — Ничего, отец, немцы нам за все ответят, потерпи.

После этих слов я подумал: «Хорошо все валить на неприятеля, а сам–то ты не фашист?».

Смотрю, камина нет, где драгоценности хранились.

— Да, — поймал он мой взгляд. — Мешал камин, мы его разобрали. — И эта сытая морда глаза отводит.

— А где же жена ваша? — спрашиваю его.

Отвечает:

— На работу побежала. И я уже тороплюсь, извини, машина сейчас за мной приедет.

Я ему в ответ:

— Стой, где стоишь, большевицкая сволочь. Вот тебе за дочь и за внучку.

И спустил в него всю обойму из трофейного пистолета. Мне было все равно, что со мной будет. Вышел из дома, никого. Тихо. Только где–то слева мотор слышен. Я вправо и снова за угол. Не далеко ушел, перешел улицу и уже оттуда наблюдал, как труп этого мерзавца выносили из подъезда накрытого с головой простыней. Только тогда мне полегчало.

Иван Иванович посмотрев на кровать, где спала его внучка, продолжил:

— Предки заработали блага, чтобы потомкам жизнь облегчить. А она, моя Эля, теперь сирота, голодная, раздетая и разутая. Ладно, валенки подошью ей. А весна придет, во что я ее обую? Может зря сорвал ее из приюта?

— Не зря, Иван Иванович, — тихо отозвался я, — у меня есть еще деньги. Сразу после праздников пойдем все вместе обувь покупать. Нам всем ботинки, и калоши к ним, а маме и Эле — полуботиночки и боты.

Аристарх с удивлением повернул ко мне голову, а Иван Иванович ответил:

— Спасибо, малыш, у тебя доброе сердце. Храни его. Берегись этой власти. Выживи. Может эта гидра, — он имел в виду тоталитарный режим, — сдохнет еще при твоей жизни. Иди за стол, коль не спишь.

— Иван Иванович, не нужно с ним так откровенно, — попросила мать, но тот не согласился с ней:

— Гриша должен иметь собственное суждение обо всем и уметь делать выводы. И потому я спрашиваю вас, молодой человек, — обратился он ко мне, — как вы думаете, почему французы сдали немцам Париж? Может, было бы лучше, если бы он был в блокаде три года, население его уничтожено, уморено, а потом схоронить их всех на каком–нибудь их Пискаревском кладбище, чтобы совершать там свои ритуалы, травя сердца людей? Вот и я ездил на это кладбище к своей дочери. А, не будь этой власти, и войны бы не было. Европа боялась Красной заразы. А тут под руку это чудовище Гитлер вовремя появился, и толкали его на разжигание войны те невидимые сволочи, которые обогащаются на войнах.

Послышался шум открываемой наружной двери. Иван Иванович вышел в коридор и позвал:

— Лида, мы здесь. Входи быстрей, а то холод внесешь.

Лида вошла. Она явно была пьяна и с порога звонко поздравила нас с Новым годом.

— Ну, лагерные доходяги, — обратилась она к взрослым. — Я вам продуктов принесла. Вот, целая буханка белого хлеба, картошка и кусочек сала. Пировать будем. — Подошла к столу, увидала изобилие на нем и онемела было, но потом произнесла:

— Ошиблась я с гостями. Нужно было дома остаться. Оказывается здесь пир горой.

— Тише, не видишь, ребенок спит. Привез я внучку, — показал Иван Иванович на кровать, где спала, разрумянившись от тепла, Эля.

— Какая девочка! — нагнувшись над ней, прошептала Лида, — Мы подружимся, мы обязательно подружимся. Я ее танцевать научу.

И Иван Ивановичу:

— Ну, наливай же скорей. Откуда это изобилие, не спрашиваю, в гостях наелась, а выпить выпью.

Я поспешил усадить Лиду на свое место, а сам снова перебрался на кровать, улегся и теперь уже крепко уснул.

Проспав до часу дня, проснулся оттого, что мать возилась с плитой. Никогда я еще не просыпался с таким праздником на душе. «От того, что праздник Новый год», — подумалось мне. Но тут же вспомнил про девчонку. От нее, от того что она есть — праздник. Поднявшись на локоть, посмотрел на кровать матери. Эли там не было. Праздник отхлынул от души, и я спросил:

— Мама, а где Эля?

Мать поняла и засмеялась:

— За ней Иван Иванович пришел и к себе увел. А ты решил, что это твой Рождественский подарок? Все может быть, все может быть. Нас в гости ждут. Только вот печь не потухла бы окончательно, уголь сейчас подсыплю, — весело говорила она и подошла ко мне.