Марта Шрейн - Золотой медальон

Аристарх, как мне показалось, по детски обрадовался приглашению к новогоднему столу. Взял пачку печенья с полки, смущенно объяснив:

— У меня больше ничего нет.

— Не надо, не берите. Я нашел деньги. У нас все есть на столе. Мы ждем Ивана Ивановича с внучкой. Она поездом приехала, — сообщил я и увидел, как осветилось лицо Аристарха, и подумал «Как они, старики, умеют дружить и радоваться счастью другого».

Чайник закипал уже третий раз, когда за дверью послышался шум. Там отряхивали снег. Дверь открылась, и в клубах пара, увидел две фигуры. Одну высокую — Ивана Ивановича, и еще одну, в виде укутанного, замотанного со всех сторон, колобка. Чувствовалось, что Иван Иванович жутко продрог. У него, как говорится, зуб на зуб не попадал. Все одеяла были на колобке. Мать принялась помогать Ивану Ивановичу раздеваться, а мне сказала:

— Гоша, помоги девочке.

Я стал крутить колобок, развязывая узлы, освобождая его, то от одного, то от другого. И вдруг, из многочисленных платков на голове и лице, выглянули, как из норы, черные блестящие влажные глаза. Иней таял на густых пушистых ресницах. Я оторопел. Это были настоящие, очень красивые глаза, какие не встречались мне раньше. И не глаза сверстников и, даже, не одноклассников. Я не мог оторвать от них взгляда. В них появились искорки, они смеялись. Наконец, я оторвался от них и продолжал развязывать узлы. Колобок таял, таял… И вот уже передо мной тоненькая девчонка, действительно моя ровесница, с длинными толстыми каштановыми косами, которые заканчивались синими атласными бантами. Все. Я ее размотал. Но она жалобно сказала не деду, не матери, не Аристарху, а мне:

— Руки сильно замерзли.

Я взял ее руки в свои, они были словно ледышки. Потом спрятал их себе под мышки.

— У тебя там тепло, — радовалась девочка.

Странно, но ледяные пальчики под моими руками волновали меня. Я посмотрел девчонке в лицо. У нее были красивые, густые брови, немного высоковатый нос, и губы красные, бантиком. Мне было трудно оторвать от них глаза. Девчонка засмеялась, и я с удовлетворением заметил, что ее зубы еще недостаточно выросли, в отличие от моих.

— Эля, внученька, иди к заслонке, погрейся, — позвал ее Иван Иванович.

Я убрал ее руки и подтолкнул к печи:

— Иди, грейся!

— Ах! Мои валенки на печи, они горячие, — спохватилась мать и бросилась переобувать Элю.

Иван Иванович, согревшись и разглядев продукты на столе, с удивлением посмотрел на меня. Он уже догадывался, чем я занимаюсь в свободное время. Но натолкнулся на мой взгляд, который ответил ему: «Да, краденое».

Он грустно сказал матери:

— Жаль, шампанского нет на столе.

Мать тут же достала деньги и, пересказав историю появления их, попросила:

— Как согреетесь, сходите вдвоем с Аристархом Андреевичем в магазин. Купите, что посчитаете нужным. Люди уже старый год провожают. Слышите, поют. И нам пора за стол.

Иван Иванович отнес Лидии записку, в которой сообщал: «Элю привез. Мы все у Элен». Затем, безобидно усмехнувшись, изрек про жену:

— Не вернется она сегодня домой. Знает, кроме черствого куска хлеба, да двух луковиц, в доме ничего нет. Где–нибудь будет гулять Новый год. Но обязательно с того стола нам что–нибудь принесет.

Это были странные проводы Старого 1953 года. Они запомнились мне еще и потому, что как мне показалось, что взрослые хотели все лишения и невзгоды оставить в прошлом году и навсегда. Только не верилось им в это.

Иван Иванович налил и нам с Элей в стаканы коньяк, который едва покрывал донышко. Взрослым налил водки. Шампанское оставалось для встречи Нового года. Мать первая подняла свой стакан и сказала:

— За вашу с внучкой встречу, Иван Иванович, и за вас Аристарх Андреевич, чтобы всем нам хоть немного повезло в Новом году.

— Спасибо, — отозвался Иван Иванович и погладил Элю по голове, потом за плечи привлек к себе.

Мы все выпили. Эля ела колбасу, призналась, что впервые в жизни и уплетала ее с хлебом за обе щеки. Я подвинул ей тарелку с кусками шоколада. Она не знала, что это такое. Узнала и очень удивилась, что это шоколад, да еще в таком количестве.

— Можно попробовать? — спросила она меня.

— Конечно, — ответив, положил перед ней кусок размером со сто грамм и, взяв другой, стал его кусать.

— А еще его можно в кружке нагреть и он растает.

— Нет, мне лучше его грызть, — ответила Эля и вонзила свои, еще не совсем взрослые зубы, в кусок шоколада и запачкала губы.

Странно, но мне захотелось слизать с ее губ шоколад. Кажется, я немного опьянел, и потому у меня появилась такая странная мысль. Еще ощущение того, что Иван Иванович привел Элю мне в качестве Новогоднего подарка. И, сидя рядом с ней, любовался «своим приобретением». Поскольку мы оба занимали угол стола, у меня появилась возможность разглядеть ее профиль. Мне хотелось погладить ее тонкую, как крыло птицы, бровь, потрогать косу. Ну, просто тянуло к «своей игрушке» изучить. Кто–то внутри меня, новый говорил мне: «Этого нельзя делать». и волновал мне кровь.

Элю стало морить в сон. Заметив это, мать отвела ее на свою кровать. Девчонка тут же уснула и проспала наступление Нового года.

Мать налила мужчинам еще водки со словами:

— Иван Иванович, вас проморозило насквозь. И не надо никаких тостов. Выпьем просто так, за то, что живы, есть вино, еда, друзья и главное наши дети.

— Нет, надо, Элен! — возразил Иван Иванович и, подняв стакан, произнес, — За самую прекрасную женщину. За вас, Элен. Вы мое единственное светлое единственное пятно в жизни.

— Но, но! Не только Ваше, — возразил Аристарх.

Старый год плавно перешел. В Новый 1954‑й. Эля сладко спала, и будить ее не стали. Иван Иванович разлил по стаканам шампанское, а мне сказал:

— А вам, юноша, только капельку, чисто символически, вам достаточно.

Мы пожелали друг другу счастливого Нового года. Мать взяла гитару и, к моему изумлению, сыграла на ней что–то грустное, мне не знакомое и очень хорошо. Потом несколько романсов к ряду. Я понял, она вспомнила о моем отце.

— Мама, я не знал, что вы так хорошо играете на гитаре? — удивился я.

— Играла, сынок, и на гитаре, и на рояле, и пела не плохо, а танцевала так, что твой отец не удержался и побежал за цветами. Но все это в прошлой жизни. Я еще и наглядеться на твоего отца не успела, а его уже отняли у меня, — и тяжело вздохнув, передала мне гитару. Потом обратилась к Ивану Ивановичу:

— Ну, а мать Эли, она–то как потерялась? Погибла в Ленинграде? Впрочем, если вам тяжело об этом говорить, не надо.

Меня клонило ко сну, и я побрел к своей кровати, и лег поверх одеяла, не раздеваясь. В полудреме услышал, как Иван Иванович с горечью ответил матери:

— Я, мирный человек, ученый. Не думал, что воевать придется, что озверею до такой степени, и в упор убью человека, верней человекоподобного. Да не на фронте, а в квартире собственной дочери. Бедная моя девочка! Мне нужно перед кем–нибудь излить душу. В этом вы, Элен, правы. Но простите меня, я не вовремя, праздник все–таки.