Сильвио Пеллико - Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Саррион поспешил отвернуться, чтобы скрыть свое лицо в тени. Ему страшно было глядеть в эти черные блестящие глаза: он боялся, что она поняла, что телеграмма уже послана им на Кубу.

— Я приехал только спросить тебя, не слыхала ли ты чего-нибудь об отце, и осведомиться о том, как ты поживаешь. А теперь мне надо ехать обратно.

Она, стоя, посматривала на него, нервно дергая кружевную оборку своих рукавов. Она носила только лучшее, что производила Сарагоса, носила, не жалея ни платья, ни денег, как это всегда делают те, у кого их много.

— Мне кажется, что ты что-то скрываешь от меня, — промолвила она, опуская темные ресницы. — Тут какая-то тайна.

— Нет, никакой тайны тут нет. Спокойной ночи, дитя мое. Иди спать.

Взявшись за ручку двери, Хуанита вдруг остановилась и обернулась назад. Лицо ее было почти скрыто распустившимися волосами, которые падали до пояса.

— Это верно, что никаких известий об отце не было? — спросила она.

— Конечно, конечно, — забормотал дон Рамон. — Эх, если б это и было так, — грустно добавил он, когда дверь уже закрылась.

В тот же вечер граф Саррион сидел в небольшой комнате, служившей когда-то будуаром его жены, и при свете одинокой лампы писал письмо своему сыну. Покончив с этим делом, он немедленно отправил его с нарочным в свое имение Торре-Гарда, которое находилось на южном склоне Пиренеев, недалеко от Памплоны.

— Я слишком стар для этого, — говорил он сам с собой, запечатывая письмо, — тут нужен человек помоложе. Марко справится с этим, хотя он и ненавидит улицу. Тут своего рода охота, а Марко — страстный охотник.

На его зов явился слуга, загорелый сухой и весь в морщинах, — словом, типичный арагонец. Его одеяние, как и его лицо, было серого цвета. На нем были штаны до колен, коричневые чулки домашнего изготовления, платок, обмотанный вокруг шеи и головы, причем узел приходился над левым ухом. Внешность его была довольно дикая, но черты лица, если в них всмотреться, отличались тонкостью, и в глазах светился бойкий ум.

— Поезжай сейчас же в Торре-Гарду. Отвези это письмо и собственноручно передай его моему сыну. За тобой, может быть, будут следить и снарядят погоню. Понимаешь?

Слуга молча кивнул головой. В Арагоне и Наварре жители — народ неразговорчивый, настолько неразговорчивый, что, встречаясь с кем-нибудь на улице и здороваясь, они сокращают даже самое приветствие.

— Buenas, — скажут они и только.

— Ну, поезжай с Богом, — сказал граф.

Слуга бесшумно исчез из комнаты: в эту жаркую, сухую погоду никто из них не носит кожаной обуви.

Теперь Памплона соединена уже железной дорогой. Можно проехать туда и на почтовых лошадях. Но в то время, как и теперь, какое-нибудь важное письмо лучше было посылать с нарочным: власти до сих пор смотрят на железную дорогу подозрительно, видя в ней средство для распространения недовольных правительством. Каждый поезд и теперь еще осматривается на каждой остановке двумя стражниками.

На следующий день граф Саррион поднялся рано. Он знал, что Марко, наделенный инстинктами охотника и тем глубоким знанием чувств и действий других, даже животных, благодаря которому из человека получается или охотник, или вождь, уже не выпустит из рук ту маленькую нить, ведущую к происшествию на улице св. Григория, которая случайно оказалась у него в руках. Когда-то в молодости граф занимался политикой. Но, подобно тому, как старый моряк, утомленный борьбою с бурями, начинает в конце концов относиться к буре с некоторым презрением, так и он, пережив порочную монархию, продажное время регентства, затем бурю анархии и кратковременную смешную республику, стоял теперь в стороне от всего этого и с полупрезрительным равнодушием смотрел, как волны жизни одна за другой проходили мимо него.

На улицах Сарагосы его знали хорошо; он не раз наводил здесь справки о том, не видал ли кто-нибудь его старинного друга Франциско де Модженте, который собирался тайно вернуться в родной город, откуда он был изгнан в бурные дни царствования королевы Изабеллы. Де Модженте, вмешавшись в политическую жизнь Испании, попал в такое положение, что ссылка стала неизбежной и не могла быть заменена никаким другим наказанием, хотя друзья и враги одинаково хлопотали о его возвращении, если он подчинится известным условиям. Но не таков был де Модженте, чтобы подчиняться условиям.

Выпив свой утренний кофе, Саррион отправился на улицу св. Григория. Из дверей старого собора неслось громкое пение: там служили раннюю обедню. Какой-то запоздавший священник чуть не бежал в собор, чтобы получить право сказать, что и он отстоял обедню. Наоборот, нищие плелись к собору ленивой рысцой: исходя из философского убеждения, что милосердные благодетели могут подать им и после обедни, они не считали нужным являться на соборную паперть слишком рано.

Саррион скоро нашел место убийства, которое он видел накануне при свете луны. Вот здесь повернул этот человек — может быть, Франциско де Модженте. Вот здесь, около вечно открытых ворот необитаемого дворца он стоял, прижавшись спиною к стене и отбиваясь от нападения. Вот тут он упал. Вот с этого угла явился ему на помощь монах — обстоятельство довольно странное, так как церковь всегда была враждебна изгнаннику.

Саррион видел, что раненого понесли за угол улицы св. Григория и площади св. Бруно. По движениям тех, кто нес тело, Саррион сообразил, что они направлялись в дом, стоявший сейчас же за углом, против высокого здания епископского дворца.

Проследив мысленно каждый шаг этих людей, Саррион решился войти в заподозренный им дом. То было огромное здание, разделенное на множество мелких помещений. Раньше он никогда не обращал особого внимания на ворота этого дома. Подобно воротам других больших домов, они были высоки. За ними виднелась каменная лестница. Целый день они оставались открытыми, а лестница, очевидно, была в общем пользовании, о чем свидетельствовала накопившаяся на ней грязь.

Пока Саррион разглядывал двор, на лестнице показалась какая-то фигура. Зная, что он прекрасно известен всем в лицо, и не решаясь направиться в какое-либо помещение, на которые разделялся дом, Саррион остановился в воротах и стал ждать. Вглядевшись пристально в фигуру, спускавшуюся по лестнице, он узнал в ней своего старого друга Эвазио Мона, который, как всегда, улыбался и, казалось, готов был приветствовать всякого в это чудное солнечное утро.

Уже много лет не приходилось им встречаться. Их связывали дружеские отношения, завязавшиеся еще между их родителями. Эти отношения перешли и к ним по наследству, но личных симпатий, которые бы связывали, их, между ними не было. Когда они оба вышли из детского возраста, их пути разошлись и, хотя потом они и встречались неоднократно, тем не менее каждый шел своей особой дорогой. Саррион оставался светским человеком, Эвазио готовили в духовное звание.